После оказания осужденному Азадовскому необходимой медицинской помощи администрация составила акт об очередном нарушении режима содержания («членовредительство с целью уклонения от работы») и отправила «нарушителя» в штрафной изолятор, где он пробудет ровно месяц.
Оправдан ли был этот «крайний шаг»? Дальнейшее развитие событий побуждает нас ответить на этот вопрос скорее утвердительно. Ибо, вскрыв себе вены, Азадовский получил то, чего не мог добиться иными средствами, – полную изоляцию от «коллектива» на целый месяц. Создается впечатление, что этот поступок был хорошо продуман и на самом деле не представлял опасности для его жизни. Однако документы сообщают нам подробности, позволяющие усомниться в подобной версии. 25 августа 1982 года Азадовский писал в жалобе на имя прокурора Магаданской области:
5 мая в результате систематического и неоправданного притеснения со стороны администрации и руководства швейного цеха, где я в то время работал, я, находясь в состоянии психического аффекта и тяжелой депрессии, вскрыл себе вены на левой руке. Администрация истолковала мои действия как акт членовредительства, и я был водворен в штрафной изолятор на 5 суток. Через день срок моего пребывания в изоляторе был изменен на 15 суток. В связи с очередным припадком, который случился со мной в штрафном изоляторе, я вторично пытался порезать себе вены. Это послужило для администрации предлогом продлить мое пребывание в изоляторе до 30 суток.
То есть Азадовский, как можно видеть, предпринял даже не одну суицидную попытку. И если вскрытие вен в швейном цехе может кому-то показаться провокативным поступком, то попытка свести счеты с жизнью в камере штрафного изолятора, где он продолжил начатое стеклом от разбитой электрической лампочки, уже определенно походит на акт отчаяния и глубокой депрессии.
Итак, в общей сложности месяц штрафного изолятора. Если от притеснений со стороны окружающей его «среды» Азадовский действительно получил психологическую передышку, то условия содержания в «кандее» граничили с пыткой другого рода – физической: никакого питания, кроме воды и хлеба, раз в неделю миска тюремного бульона, отсутствие свежего воздуха, заиндевевшие бетонные стены камеры, ни малейшей возможности присесть в течение дня (предназначенная для сна деревянная лавка в шесть утра поднималась и наглухо закреплялась дежурным надзирателем, а вечером отстегивалась – ровно на восемь ночных часов). Все это никак не способствовало сохранению здоровья.
Со здоровьем же на самом деле начались проблемы – полтора года, проведенные в тюрьме, на этапе и в лагере, проявлялись все чаще, и местами весьма болезненно. Требовалась медицинская помощь. Именно поэтому в день освобождения из ШИЗО он сразу попадает на больничную койку.
«Если в аду может быть райский уголок, – резонно замечает Александр Подрабинек, – то это лагерная больница». Туда, «на больничку» (зэки не говорят «в больницу»), и попал 5 июня 1982 года Азадовский. Формально это была даже не больница сусуманской колонии, а примыкавший к ее территории отдельный корпус Центральной больницы Магаданского УВД, которая обслуживала не только учреждение АВ–261/5 (как официально именовалась ИТК-5 Магаданской области), но и прочие подразделения областного ОИТУ. Она была построена на месте той больницы, в которой в 1945 году лежал Варлам Шаламов.
Даже если не говорить о самой медицинской помощи, на больничке зэка ждет масса вещей, о которых на зоне можно только мечтать: освобождение от работы, белое постельное белье, возможность выспаться, не говоря уже про еду – дают даже хлеб с маслом…
Но важнее другое: «на больничке» Азадовский познакомится с людьми, о которых будет всегда вспоминать с благодарностью. Первый – это магаданский строитель Эрик Исаакович Райский (1923–2009). После Гидротехнического института в Одессе, который он окончил в 1955 году, Райский был распределен в «Куйбышевгидрострой», где и работал мастером и начальником участка. Когда же в 1959 году вся гидросистема Куйбышевской ГЭС была введена в эксплуатацию, то одессит Райский переехал на Север. С 1961 года он работал в Магадане – начальником управления, главным инженером, начальником треста «Магадангорстрой»; в 1978 году защитил в Москве в МИСИ диссертацию «Совершенствование управления городским строительством на Крайнем Севере» и стал кандидатом технических наук, после чего заступил на пост главного инженера всего объединения «Северовостокстрой». Магаданская область была его вотчиной – он знал там всех.
Однако в конце 1970-х годов он вступил в конфликт с обкомом партии… В результате тот самый прокурор области, с которым он не раз парился в бане, дал санкцию на его арест. И на этом восхождение Эрика Райского по карьерной лестнице было навсегда закончено; обвиненный в хищении государственной собственности и причинении крупного ущерба государству, он получил 10 лет. Но поскольку он был серьезно болен (начал прогрессировать рассеянный склероз, и приговор Райский выслушал, стоя на костылях), отправлять его в тюрьму или на зону уже не имело смысла. Некоторое время он провел в магаданской тюрьме, участвуя в работе над строительными проектами в системе местного МВД, а когда совсем перестал ходить, был переведен в больницу областного ОИТУ в Сусумане. Двадцатилетние личные связи обеспечили ему относительный комфорт и в магаданской тюрьме, и в сусуманской больнице.
Но главным в Эрике были другие качества, которые отличают многих одесситов и так редки на Колыме, – юмор, доброжелательность, интерес к другим людям; кроме того, он уже в 1970-е годы получил на Севере известность в качестве интеллектуала, и оставленные им мемуары рисуют его действительно как незаурядного человека. Член партии и «большой начальник», Райский отличался широтой взглядов; он хорошо понимал, «где живет». У него был широкий круг общения, причем не только среди коллег по строительству. В Магадане он дружил с Вадимом Козиным; в 1970-е годы опекал Андрея Амальрика.
Увидев Райского в лагерной больнице и услышав его манеру выражать свои мысли, Азадовский подошел к нему, сел на край койки, сказал несколько приветственных слов. Так завязалось знакомство, продолжавшееся до самой смерти Райского.
Спешите делать добро!
Вторым человеком, с которым Азадовский познакомился в больнице и кто позднее протянул ему руку помощи, был совсем не зэк. Это был «лепила», то есть врач; еще точнее – капитан внутренней службы Михаил Семенович Фейгинзон (1937–2008).
Он был родом из Белоруссии, в 1961 году окончил Минский медицинский институт с дипломом психиатра, но для врача с такой фамилией места в больнице не нашлось, и Михаил Семенович долго работал врачом на «скорой помощи». В Сусуман он приехал с женой и ребенком в 1970 году, использовав представившуюся возможность получить не только штатное место врача, но и значительно бóльшую зарплату; к тому же семейным военнослужащим на Колыме предоставляли квартиру.
Врач Фейгинзон представлял собой персонаж совершенно нетипичный для колымского и тем более лагерного пейзажа: писал стихи, устраивал поэтические и философские вечера в сусуманской библиотеке; одно время даже бегал по утрам (при температуре в минус 50º – это надолго запомнилось окружающим); пережив первый инфаркт, бегать перестал, но своей просветительской деятельности не оставил.
Cусуманская городская газета порой доносит до нас следы его общественной активности с конца 1970-х по 1982 год. «На очередном заседании клуба “Собеседник” шел разговор о русской поэзии конца XIX – начала ХХ века. С лекцией на эту тему выступил президент клуба М.С. Фейгинзон. Он дал подробную характеристику литературным течениям того времени, остановился на творчестве А. Блока, В. Брюсова, А. Белого, А. Ахматовой и других поэтов». Проводил и вечера, посвященные современной поэзии. С возникновением в стране движения книголюбов Фейгинзон стал председателем общества книголюбов Сусумана, причем в одном из отчетов 1981 года можно видеть, каков был его метод просветительской работы: «Непринужденный, заинтересованный разговор о той или иной книге, о творчестве писателя гораздо легче и свободнее вести в небольшой аудитории, за “круглым столом”, где каждому доступно высказать свое мнение, поделиться знаниями, принять участие в дискуссии».
Но суть дела не сводится к высокому культурному уровню этого человека (хотя Сусуман никогда не был местом стечения интеллектуалов). Суть – в нравственном облике «бороды», как его называли обитатели исправительно-трудовых учреждений Колымского края.
Азадовский впервые увидел его тоже на зоне – Фейгинзон время от времени приходил к зэкам с лекциями о гигиене и здоровом образе жизни. Вообще сама тематика таких выступлений, конечно, не слишком вдохновляла Азадовского (чего нельзя сказать о зэках, которые «лепилу» уважали и выносили из его рассказов много для себя нового). Но его живая интересная речь – с каким-то белорусским еврейским говорком, колоритная, но одновременно литературная и серьезная – привлекала внимание.
