Наверное, может показаться странным наше очередное упоминание о том, что главным достоинством человека на зоне, по крайней мере его первым отличительным признаком, для Азадовского была речь. Но когда месяцами с утра до вечера слышишь вокруг себя грязную матерно-блатную тарабарщину, то со временем начинаешь в большей степени ценить то, что некогда казалось обыденностью, – правильный русский язык.
При этом, следует подчеркнуть, Фейгинзон не был ни «странным», ни «полусумасшедшим» – он был уверенным в себе, спокойным и сдержанным, серьезным врачом-психиатром, который хорошо разбирался в своем медицинском ремесле и был сострадателен к людям. Это поначалу даже настораживало: ведь, каждодневно сталкиваясь с «ментами», зэки видели в них если не врагов и нелюдей, то по крайней мере существ далеких и потенциально опасных. Фейгинзон же на этом фоне воспринимался как человек с другой планеты.
Сравнение, которое казалось Азадовскому наиболее точным, когда он впоследствии вспоминал о Фейгинзоне, – главный врач московских тюрем Федор Петрович Гааз (1780–1853), немец и католик, так много сделавший для несчастных, до которых и единоверцам, и соотечественникам решительно не было никакого дела. Книга А.Ф. Кони про доктора Гааза, увековечившая этот образ, знакома практически каждому человеку, который прожил большую часть своей жизни в ХХ веке. В какой-то степени этот образ идеалистичен, а потому далек от нашего прагматичного времени: что это за удивительный человек, который сделал своим жизненным кредо евангельскую фразу «Спешите делать добро»!
Фейгинзона помнили все, кто когда-либо попадал в сусуманскую больницу. В 1983 году, когда семейные обстоятельства вынудили его вернуться «на материк», он вышел в отставку и 29 декабря навсегда покинул Колыму. Вернувшись с семьей в родной Минск, он смог применить накопленный опыт и стал там известным психотерапевтом (он практиковал даже гипноз и групповую психотерапию), что было ему значительно интереснее традиционной психиатрии. В то же время, не изменяя своей любви к русской культуре ХХ века, он увлекся эзотерикой – стал в 1990 году одним из инициаторов создания Белорусского фонда Рерихов. Уже незадолго до смерти, немощным стариком, пережившим три инсульта, уехал в Израиль.
Любопытен рассказ Софьи Абрамовой, минской знакомой Фейгинзона, о том, как в 1990-е годы она приехала по делам в Петербург и, гуляя по городу, столкнулась с одним из знакомых Михаила Семеновича:
…Мы заинтересовались небольшой багетной мастерской, в окнах которой были выставлены графические работы. Внутри оказалось еще более интересно – картины на тему: «Балет». Я стала выражать восторг и сожалеть, что у меня нет возможности купить хотя бы одну картину. На мои бурные «охи» и «ахи» вышел человек примерно моего возраста и сказал, что он хозяин этой галереи-мастерской и может предложить мне репродукции этих картин.
Узнав, что я из Минска, мы разговорились. Речь зашла о работе нашей благотворительной организации, и мы как-то вышли на тему работы психологов. Я сказала, что у нас время от времени работает замечательный человек Михаил Семенович и что он помогает нам справляться с тяжелыми ситуациями. Лицо собеседника изменилось, и он спросил: «Это Фейгинзон?!!» Когда я кивнула, стал рассказывать:
– Я был советским диссидентом, меня осудили, сидел в лагерях. Врачом там работал Михаил Семенович. Это был очень честный, независимый, свободный от страхов человек. Он передавал на «большую» землю все, что мы писали, рисовали или делали для своих семей, друзей…
Собеседник оставил свои телефоны и адрес, приглашал Михаила Семеновича приехать в Санкт-Петербург. Но тот не смог воспользоваться приглашением – силы его были на исходе. Три перенесенных инсульта еще давали какую-то возможность время от времени работать, но ворошить старые эмоции он уже не отваживался.
Автор не называет фамилии хозяина «багетной мастерской», но мы-то легко можем догадаться, что это все тот же Жора Михайлов (в то время – владелец собственной галереи на Литейном проспекте); значит, не только Константин, но и другие люди сохранили сквозь годы яркое воспоминание о Михаиле Фейгинзоне.
Азадовский для Фейгинзона, как нам удалось выяснить, также не был одним из бесконечной череды заключенных. Конечно, нельзя сказать, чтобы в Азадовском доктор увидел «родственную душу» – слишком была велика, почти что непреодолима разница в их положении (с Райским Азадовскому было намного проще – ведь они оба были осужденными). Но то впечатление, которое Азадовский своими рассказами произвел на доктора, было настолько велико, что Фейгинзон, не в силах сдержаться, рассказал дома историю необычного заключенного. Как свидетельствует вдова доктора Маина Аркадьева (Фейгинзон), ныне проживающая в Хайфе, это было исключительным случаем: Михаил Семенович вообще не любил говорить дома о своей работе. Но история Азадовского произвела впечатление на доктора, и, несмотря на богатый опыт общения с заключенными, Фейгинзон не только поверил уголовнику, но и постарался, как мы увидим, облегчить его участь в меру своих возможностей.
В завершение нашего рассказа о Михаиле Семеновиче приводим его стихотворение, написанное в конце 1970-х годов в Сусумане:
Письмо другу
Давай-ка по душам поговорим,Нам откровенность повредить не может.Твоим упрекам рад я, как своим,Моя беда всегда тебя встревожит.
Ведь ты с моей натурою знаком:Когда тебе помочь сумею в чем-то,Я брошу все, отдамся целиком,Как вдохновенью первого экспромта.
Да только вот… не знаю, как начать…Я потому не жду с тобою встречи,Что не о чем нам вместе помолчать,А новостей не хватит мне на вечер.
За десять лет отстал я от тебя.В отъезде был, потом семья, работа.У каждого из нас своя судьба,У каждого из нас свои заботы.
Признайся, друг, я прав на этот раз,И мы с тобою в том не виноваты,Что будущее разное у нас,А вспоминать о прошлом рановато.Мне передали как-то в декабре —Ты на мое отсутствие в обиде.Я потому не прихожу к тебе,
Что слишком долго я тебя не видел.
Письмо Андропову и подполковник Кобзарь
В начале июля 1982 года Азадовский вернулся на зону после месяца, проведенного «на больнице». Позади вскрытые вены, ШИЗО, операция, отдых в палате, знакомство с Райским и Фейгинзоном… Его переводят из швейного цеха в строительную бригаду, и он по договоренности с Рединым работает его помощником в «звене столяров-интерьерщиков».
Напряжение на зоне уменьшилось, но лишь до известной степени, потому что внимание администрации, и прежде всего оперчасти, к Азадовскому оставалось прежним: опять пошли рассказы солагерников о том, что их вызывают, расспрашивают, какие он ведет разговоры, давят… Убежденный в том, что ему все равно готовят статью 190-1 – «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», он обдумывает дальнейшие оборонительные действия. Именно в это время он и принимает решение – обратиться напрямую к руководству КГБ СССР и начинает готовить текст заявления.
21 августа, в годовщину своего прибытия на сусуманскую зону, Азадовский неожиданно узнает о том, что без всяких жалоб и просьб с его стороны он направлен «на больницу» – «подлечить психику». И действительно, ДПНК отводит его в расположение Центральной больницы, где заключенный поступает в распоряжение М.С. Фейгинзона. Здесь он проведет целый месяц.
На этот раз я нахожусь в терапевтическом отделении, – пишет он матери 23 августа, – под присмотром врача-психиатра, очень хорошего специалиста. У меня находят «реактивное состояние», проявляющее себя в том, что я плохо сплю, до чрезмерности возбудим, одержим «навязчивыми идеями» и т. д. Все это не так опасно, но подлечиться не мешает. Я пришел в эту систему совершенно здоровым человеком и хотел бы выйти из нее также здоровым – и физически, и нравственно.
Вторично оказавшись в больнице, Азадовский быстро заканчивает набросанное им днями ранее заявление на имя председателя КГБ СССР Ю.В. Андропова и отдает его в спецчасть для отправки, то есть не просто задумывает, но и осуществляет достаточно ответственный шаг, о котором, безусловно, сразу же становится известно начальству колонии. На этот раз Азадовский нисколько не сомневался в том, что его жалоба не будет «потеряна» – уж очень был тогда высок авторитет Комитета, а еще более велик страх, даже у сотрудников МВД, перед всесильным ведомством.
Давно понимая, кто стоит за его «уголовным делом», Азадовский тем не менее долгое время воздерживался от обращений по этому адресу. Но теперь ему показалось, что время наступило. Возможно, это был опять-таки жест отчаяния или же одно из проявлений его «реактивного состояния». В целом же этот шаг воспринимается как очередная попытка переломить опасную для него ситуацию.
