36 часов, 1560 минут, 93 600 секунд. Считайте как хотите, только ожидание в любых единицах измерения длится целую вечность. Я запомнила каждый сантиметр этого зала для заседаний. Посчитала плитки, изображенные на линолеуме, рассмотрела трещины на потолке, измерила ширину окна. Чего они там тянут?
Когда открывается дверь, я понимаю: хуже ожидания только то мгновение, когда понимаешь, что решение принято.
В дверном проеме сначала появляется белый носовой платок, за ним Фишер.
— Приговор… — Слова застревают у меня на языке. — Уже приняли.
— Пока нет.
Я обессиленно опускаюсь на стул. Фишер бросает мне платок.
— Это чтобы я подготовилась к оглашению?
— Нет, это мой белый флаг. Я сожалею насчет вчерашнего. — Он смотрит на меня. — Хотя с вашей стороны было бы любезно сообщить мне заранее о своем желании выступить с заключительным словом.
— Я понимаю. — Поднимаю на него глаза. — Не знаете, почему присяжные не спешат с оправдательным приговором?
Фишер пожимает плечами:
— Возможно, по той же причине, по которой не спешат с обвинительным.
— Да, наверное. Мне всегда удавались заключительные речи.
Он улыбается.
— А я силен в перекрестных допросах.
Мы минуту смотрит друг на друга и понимаем, что достигли полного взаимопонимания.
— А что вы больше всего ненавидите в судебном заседании?
— Ожидание, пока присяжные вынесут вердикт. — Фишер глубоко вздыхает. — Мне приходится успокаивать клиентов, которые всегда хотят, чтобы им предсказали результат, но приговор непредсказуем. Вам, прокурорам, повезло: вы либо выигрываете дело, либо проигрываете. Вам нет нужды успокаивать подзащитного, что он не отправится в тюрьму до конца своей жизни, когда вам отлично известно, что он… — Он запинается, потому что кровь отливает от моего лица. — Что ж, как бы там ни было, никто не может догадаться, каким будет вердикт присяжных.
Видя, что я не очень-то воодушевлена, он спрашивает:
— А для вас что самое сложное?
— Когда обвинение заканчивает допрос свидетелей, потому что это последний шанс удостовериться, что я представила все улики и сделала это надлежащим образом. Когда я произношу эти слова… я понимаю, что мне остается ждать, чтобы узнать, провалилась я или нет.
Фишер ловит мой взгляд.
— Нина, — мягко говорит он, — обвинение уже закончило допрос свидетелей.
Я лежу в игровой комнате на боку на ковре с буквами алфавита, запихиваю лапу пингвина в деревянную щель.
— Если я еще раз соберу эту картинку-головоломку с пингвином, — признаюсь я, — то сэкономлю присяжным силы и повешусь сама.
Калеб, сидящий рядом с Натаниэлем, который сортирует разноцветных пластмассовых мишек, поднимает на меня глаза.
— Я хочу на улицу, — хнычет Натаниэль.
— Мы не можем пойти гулять, дружок. Ждем очень важные новости о нашей маме.
— Хочу гулять! — Натаниэль с силой ударяет ногой по столу.
— Скоро пойдем. — Калеб протягивает ему горстку медвежат. — Вот, возьми еще.
— Нет!
Одной рукой Натаниэль сметает все со стола. Коробки отскакивают и летят к кубикам, пластмассовые медвежата разлетаются по углам комнаты. В результате в голове, которая сейчас пуста, потому что я изо всех сил пытаюсь ни о чем не думать, стоит грохот.
Я встаю, хватаю сына за плечи и встряхиваю:
— Нельзя разбрасывать игрушки! Ты сейчас же соберешь все до единой, Натаниэль. Я не шучу!
Натаниэль рыдает в голос. Калеб сурово смотрит на меня:
— Только потому, что у тебя нервы на пределе, Нина, нельзя…
— Простите!
Мы все трое поворачиваемся на голос от двери. В игровую заглядывает пристав и кивает нам.
— Присяжные возвращаются, — сообщает он.
— Вердикт не вынесен, — шепчет мне Фишер через несколько минут.
— Откуда вы знаете?
— Потому что пристав бы сказал… А не заявил расплывчато: «Присяжные возвращаются».
Я в нерешительности отступаю:
— Мне приставы никогда ничего не говорят.
— Поверьте мне.
Я облизываю губы:
— Тогда зачем мы здесь?
— Не знаю, — признается Фишер, и мы оба смотрим на судью.
Он сидит в кресле, явно радуясь тому, что наконец-то положен конец этому делу.
— Старшина, — обращается судья О’Нил к старшине, — присяжные вынесли вердикт?
Встает мужчина, сидящий на скамье присяжных в первом ряду. Он снимает кепку, засовывает ее под мышку и откашливается.
— Ваша честь, мы пытались, но наши мнения расходятся. Некоторые из нас…
— Подождите, старшина, больше ничего не говорите. Вы хорошо обдумали это дело, пытались голосовать, чтобы понять, какая у каждого позиция касательно «виновна — невиновна»?
— Множество раз, но остаются те, кто не намерен менять свое мнение.
Судья смотрит на Фишера, потом на Квентина:
— Стороны, подойдите.
Я тоже встаю. Судья вздыхает.
— Хорошо, миссис Фрост, вы тоже подойдите. — Сидя за столом, он негромко говорит: — Я намерен обратиться к присяжным с призывом беспристрастно исследовать представленные на их рассмотрение вопросы с надлежащим уважением к мнению друг друга. Есть возражения?
— Возражений нет! — восклицает Квентин, и Фишер с ним соглашается.
Когда мы возвращаемся на скамью подсудимых, я встречаюсь взглядом с Калебом и одними губами шепчу: «Мнения присяжных разделились».
Слово берет судья:
— Дамы и господа, вы выслушали все факты, изучили все улики. Понимаю, процесс затянулся, да и решение вам нужно принять непростое. Но я также осознаю, что вы можете прийти к соглашению… и как присяжные сделаете все, что от вас зависит. Если это дело снова попадет с суд, нет уверенности в том, что другому жюри присяжных удастся справиться лучше, чем вам. — Он строго смотрит на них. — Я настаиваю на том, чтобы вы вернулись в совещательную комнату, уважительно отнеслись к мнению друг друга и решили, можно ли что-то изменить. В конце вечера я вызову вас в зал и спрошу, к какому мнению вы пришли.
— И что теперь? — шепчет Калеб у меня за спиной.
Я смотрю, как приободрившееся жюри покидает зал. Мы снова будем ждать.
Когда видишь, как человек завязывает себя узлом, сам начинаешь ерзать на месте — по крайней мере, Калеб понимает это после двух с половиной часов, проведенных с Ниной в ожидании решения присяжных. Она сидит сгорбившись на одном из крошечных стульчиков в игровой комнате, совершенно не обращая внимания на Натаниэля, который разводит руки в стороны и громко жужжит, изображая самолет.
— Эй! — мягко окликает Калеб.
Она удивленно моргает, возвращаясь в реальность.
— Ой… привет!
— Ты как?
— В порядке. — Губы Нины растягиваются в жалкой улыбке. — В порядке! — повторяет она.
Ее поведение напоминает Калебу события многолетней давности, когда он пытался научить ее кататься на водных лыжах: она так старалась, вместо того чтобы просто отдаться на волю волн!
— Может, сходим к торговому автомату? — предлагает он. — Натаниэль попьет горячего шоколада, я угощу тебя помоями, которые называются супом.
— Звучит заманчиво.
Калеб поворачивается к Натаниэлю и сообщает, что они идут перекусить. Сын подбегает к двери, Калеб следует за ним.
— Идем, — зовет он Нину. — Мы готовы.
Она недоуменно смотрит на него, как будто они ни о чем и не говорили всего каких-то полминуты назад.
— К чему? — спрашивает она.
Патрик сидит на скамейке за зданием суда (его зад совсем отмерз) и смотрит на Натаниэля. Откуда у ребенка столько энергии в половине пятого вечера — это выше его понимания, но, с другой стороны, он еще помнит те времена, когда они с Ниной целыми днями без устали играли на замерзшем пруду в хоккей и мороз им был нипочем. Вероятно, время начинаешь ценить, только когда взрослеешь и в твоем распоряжении его остается все меньше и меньше.
Мальчик падает на скамейку рядом с Патриком, щеки у него горят, из носа течет.
— Патрик, у тебя нет платка?
Он качает головой:
— Прости, Кузнечик. Вытрись рукавом.
Натаниэль смеется и следует его совету. Он просовывает голову Патрику под руку, и тот чуть не вскрикивает. Если бы только Нина видела это: ее сын ищет прикосновения другого человека! Боже, что же тогда делать с ее моральными принципами? Он крепко обнимает Натаниэля и целует в макушку.
— Мне нравится с тобой играть, — признается Натаниэль.
— Мне тоже.
— Ты никогда не кричишь.
Патрик опускает глаза:
— А мама, бывает, покрикивает?
Натаниэль пожимает плечами, потом кивает:
— Кажется, что маму украли, а вместо нее оставили кого-то противного, кто только похож на маму. Кто не может сидеть спокойно, кто не слышит меня, когда я говорю, а от моей болтовни у нее всегда болит голова. — Он опускает глаза. — Я хочу, чтобы вернулась прежняя мама.
