Наша художественная литература, по-видимому, все еще переживает пору детства, так как все еще тешит себя одними и теми же, похожими друг на друга как две капли воды куклами. Действительность она попросту искажает, а не воспроизводит в ее истинном виде. И во всем преувеличения, одни только преувеличения! Что толку, если новые, порой даже сильные, течения в литературе освобождают ее от одной крайности, если она тут же бросается в другую.
В старинных романах разбойники, герои, витязи и короли перебили такое множество народу, что мир наш уже давным-давно должен был обезлюдеть. А в новейших? Ну, о них я уже сказал свое мнение.
Впрочем, раздумывать над этим — бесплодное занятие. Моя цель написать небольшой рассказ о жизни нашего края. Так сказать, похвальное слово в честь нашего собственного разбойничка-палоца *. Нужно же очистить его, нашего лихого бетяра *, гулявшего на берегах Кюртёша, от той дурной славы, которую создали ему местные летописцы и новеллисты.
Разбойник этот, Кальман Круди, происходил из добропорядочного семейства (мне думается, он принадлежал к дворянскому роду Кери) и стяжал себе известную славу в своем ремесле. А писатели, когда у них возникает нужда в каких-нибудь разбойничьих эпизодах, выхватывают наугад первое пришедшее им на память имя, — хотя бы того же Круди, и, не долго думая, приписывают ему действия одновременно и беспощадного Патко, и грубого Марци Зёльда, и коварного Яношика.
Между тем Кальман Круди был разбойником совсем другого сорта — благородным и галантным, во всяком случае, не менее благородным, чем его французский коллега Картуш. Он никогда не убивал. Палоц убивает только из-за любви да в драке (под влиянием злого духа по имени Палинка). Воровством Круди тоже не занимался. Если люди не согласны были отдать необходимые ему ценности добровольно, он отнимал их силой, рискуя при этом собственной жизнью. На окрестное население он налагал дань, а в случае отказа выплатить ее применял меры принуждения. Словом, поступал точно так же, как поступает король. А кроме того, он досаждал властям и разными другими проделками, как достойными, так и не заслуживающими здесь упоминания.
Обретался он в огромном, раскинувшемся на много миль во все стороны Рашкинском лесу, в котором у него была вырыта пещера — отличный жилой дом из нескольких комнат с кладовыми и несколькими потайными выходами. Лес — верный друг разбойника; он снабжает его всем необходимым; дичь сама идет к вольному молодцу на вертел, цветы сами напрашиваются, чтобы украсить его шляпу, проезжие купцы целыми сундуками везут для него ткани и иные товары, а собирающие в лесу грибы девицы и молодицы одаряют беднягу-разбойничка поцелуями. Ну, а если кто подобру-поздорову не захочет поделиться с ним чем-то, он и силой возьмет, без лишних разговоров. Так-то вот! И об этом рассказывали в округе великое множество всяких страшных-престрашных историй. Лес-то помалкивал, он, можно сказать, сообщник-укрыватель. Но ведь стоит молодушкам пойти в лес по грибы, как туда же тотчас спешат и старухи за хворостом, которые слабыми своими глазами ухитряются даже сквозь густую чащу ветвей разглядеть, что делается в лесу.
Видят они, возмущаются (а может быть, завидуют!) и трезвонят потом обо всем виденном и невиденном…
Впрочем, тот урон, что Круди наносил престижу беспощадно преследовавшей его богини Правосудия (в основном — грехами по части Амура и Меркурия), он возмещал ей по-своему. Ведь совершись какое-нибудь коварное преступление на территории местного судебного округа (например, неизвестные люди ночью призвали священника якобы для того, чтобы исповедать умирающего, а отправили на тот свет его самого, или кто-то убил горбуна-писаря из Лешта и, вынув из карманов все его богатство — деньги и серебряные часы, сложил их у него на горбу), подозрение первым делом могло пасть на шайку Круди. И вот тут-то атаман брался за расследование преступления сам, выявлял действительных преступников и тем самым восстанавливал свою честь. Круди был очень ловок и горазд на выдумки. Ему, например, ничего не стоило выдать себя за бродячего мастерового или за нищенствующего монаха, исповедника горных пастухов, а то и за какого-нибудь странствующего художника или даже беглого солдата. И пока чиновники в соответствии с зазубренными ими правилами, на основании ошибочных предположений путались в ложных следах, выискивая преступников среди простого народа (который они толком-то и не знали), проворный Круди уже успевал побывать всюду, где надо, и все разнюхать! Распутав такое, пусть самое сложное, дело и описав его затем подробнейшим образом, он пересылал свой протокол следователю: «Привет вам от Кальмана Круди. Преступление же было содеяно тем-то и так-то».
Один подобный случай и выдвинул в число знаменитостей доктора права Спевака, снискав ему славу лучшего следователя во всей Австро-Венгерской империи, так что на него обратил свое благосклонное внимание сам почтенный барон Бах *. О, если дьявол не спит (а он не спит, более того, он будет бодрствовать двенадцать лет кряду *), господин Спевак сумеет еще высоко вскарабкаться по служебной лестнице! Поэтому нет ничего удивительного в том, что комитатский следователь с особым почтением относился к Кальману Круди, и всякий раз, когда разбойничий атаман оказывался в затруднительном положении, добродушный следователь плутовато бормотал себе в бороду: «Белены объелся я, что ли? Как же, стану я сажать в тюрьму своего лучшего сыщика!»
Вот на какой солидной основе зиждилась карьера Кальмана Круди! И недаром его имя было окружено ореолом славы и почета. Из окрестного населения на него, например, никто не обижался, в том числе, вероятно, и уже известные вам молодицы — любительницы ходить по грибы. Круди щадил крестьян, а те — его. С дворянами же он и вовсе обходился по-свойски. Приглянется ему, бывало, какое-нибудь именьице, так он вызовет его хозяина потихоньку за ворота или к овину да напрямик и скажет ему: «Братец (или ваша милость — в зависимости от их прежних друг с другом отношений), выдайте моим бетярам немножко ветчины, кусок сала побольше да пять форинтов. А то у нас уже все запасы к концу пришли».
Таким вот честным сбором налогов и жила его шайка. И редко кто отказывался платить ему. Это считалось даже неприличным. Как-то, например, один наш барон пожаловался Ференцу Деаку, что на троицу под вечер к нему наведались разбойники Кальмана Круди и потребовали выдать им вина и двадцать форинтов, пояснив, что сам Круди лишь потому не пожаловал, что боялся перепугать и без того хворую баронессу.
— Ну, и как же ты поступил? Дал? — спросил барона Ференц Деак.
— Разумеется, нет!
— И что же сделали бетяры?
— Ничего, ушли восвояси.
Тут старый Деак рассердился и даже накричал на магната:
— Выходит, Круди — порядочнее тебя!
Пристыженный Деаком магнат был не кто иной, как прожигатель жизни барон Антал Балашша, обитавший в замке, что красуется на вершине утеса Кеккё. Разумеется, не из скупости отказал он разбойнику в двадцати форинтах: деньгами барон сорил направо и налево. Просто были у него свои особые причины не любить Круди. Впрочем, толком никто ничего не знал, — все больше гадали.
— Видно, юбка какая-то здесь замешана!.. Что ж, вполне возможно. Почему, например, не могли по ошибке забрести во владения друг к другу лихой молодец и магнат? Ведь и Балашша в своих похождениях не брезговал крестьяночками. Ух, какой волокита был этот Балашша! С другой стороны, и на Кальмана Круди, парня стройного и красивого, заглядывалась не одна барынька.
А кроме того (возможно, здесь-то как раз и зарыта собака!), была у барона любовница — певица венская, которую он от всех окружающих прятал в своем охотничьем замке, на опушке Рашкинского леса. У Круди тоже была возлюбленная — молодушка дивной красоты, жена новинского чабана Юдит Пери. Путь барона к его охотничьему замку проходил мимо Новинской овчарни. А Круди, направляясь к своей крале в Новинку, никак не мог миновать баронского охотничьего замка… И разве не могло однажды прийти кому-нибудь из них в голову: «И чего это я езжу так далеко, когда то же самое лакомство сыщется для меня и поближе?» А то, может статься, подмигнул пригожему молодцу озорной глаз из окна, из-за полуприподнятой шторы или из-за цветка розмарина: «Эх, и дурак же ты будешь, коли мимо проедешь!»
Ведь женщины, ей-ей, странные существа!
Но все это только досужие предположения, догадки, сорная трава, выросшая в деревенских умах, не слишком утруждающих себя размышлениями. Достоверно было только одно: барон отказал Круди в двадцати форинтах.
— С разбойниками не вожусь! — отрезал он.
А Кальман Круди на эти слова так ответствовал:
— Тогда пусть господин барон прикажет выкинуть из кеккёйского склепа кости всех его предков… (Тонкий намек на то, что род Балашшей в свое время возвысился именно благодаря разбою!)
