Ведь женщины, ей-ей, странные существа!
Но все это только досужие предположения, догадки, сорная трава, выросшая в деревенских умах, не слишком утруждающих себя размышлениями. Достоверно было только одно: барон отказал Круди в двадцати форинтах.
— С разбойниками не вожусь! — отрезал он.
А Кальман Круди на эти слова так ответствовал:
— Тогда пусть господин барон прикажет выкинуть из кеккёйского склепа кости всех его предков… (Тонкий намек на то, что род Балашшей в свое время возвысился именно благодаря разбою!)
Слух об этом обмене любезностями распространился по всей округе. Барон, рассказывают, пришел в ярость, когда ему передали столь оскорбительный ответ разбойничьего атамана.
— Своими руками изловлю негодяя! — пригрозил он. — Где бы он мне ни повстречался. И передам в руки властям!
— Ну, что же, — согласился Круди, как уверяют некоторые. — Ничего не поделаешь, придется мне как-нибудь нанести его сиятельству визит вежливости.
Оба они были люди упрямые. Слова на ветер бросать не любили. Так что тут дело пошло всерьез. Кое-кто прямо говорил: «Ну, Круди, держись! Нашла коса на камень». Другие же придерживались иной точки зрения. Иштван Фильчик, например, говорил: «Я за Круди не боюсь. Вот посмотрите, его верх будет! Ставлю мою шубу в заклад против одной медной пуговицы: сдерет он еще подать с нашего барончика».
Всю зиму, а то и дольше, только и было разговоров, что об этом. Ведь наш край беден не только большими, но даже и самыми малыми событиями: мирно плетет свои сети паук, птички песни прошлогодние на деревьях распевают, старушки старые сплетни на новый лад перекладывают.
Случилось как-то (если память мне не изменяет — в конце зимы, а может быть, уже и весной), что барону понадобились деньги. Правда, у барона и до этого встречались денежные затруднения. И не только зимой, а и во все прочие времена года. Но до сих пор ему кое-как удавалось решить вопрос, хоть и не тем остроумным способом, что применил когда-то его предок Меньхерт, который однажды приказал поснимать с сельских церквей медные колокола и начеканил из них «серебряных» талеров. Если же какой строптивец не желал признать медь за серебро или пусть даже и признавал, но отказывался брать его в счет оплаты, такому наемники барона тотчас же рубили голову. Словом, прежний способ при всех его достоинствах был слишком уж сложен. Куда проще вексель! Человек берет самый обыкновенный клочок бумажки, пишет на нем какое-то число форинтов, и бумажка в самом деле обращается в это количество форинтов — в руках ближайшего еврея-ростовщика. Очень просто — не правда ли?! Плохо одно, — что по прошествии известного времени разве только евреи, жившие за тридевять земель от имения, решались на совершение такого чуда, а потом и они отказались. И еще в одном новый метод уступал старому: перелитые на деньги колокола уже никогда больше не пытались вернуться к господину Меньхерту, а эти дурацкие бумажки все до одной возвращались к барону.
Вот и сейчас так получилось: возвращавшиеся бумажки-векселя просто одолели Балашшу, а между тем для Мими, дамы из Рашкинского леса, требовалась тьма золота; и что она только с этим золотом делала: растопив, вместо супа, ложкой хлебала или отсылала кому?!
А откуда было брать деньги Балашше? Жгучий вопрос. Евреи-ростовщики больше не давали. Поискать какого-нибудь чудака? Так ведь есть же и такой! Да и как не быть чудаку в нашем великом отечестве? Мими даже адрес его припомнила:
— Слышь, барончик? А я знаю, где можно денежками разжиться…
— Где же?
— А ты возьми да и продай твой знаменитый судебный процесс…
— Отличная идея! Если бы только этот сумасшедший согласился купить его.
— Напиши ему письмо, предложи…
— Написал бы я, если б не лень моя: до смерти не люблю писать писем.
Услышав такой ответ, Мими тут же отвесила барону своей дивной белоснежной ручкой ласковую пощечину.
— Ах ты, мой миленький ленивчик? Так вот, до тех пор, пока ты не напишешь этого письма, не получишь от меня ни одного поцелуя!
— Да ведь неловко: торговаться надо…
— Ну, тогда мы назначаем великий пост, мой дружок. Строжайший пост!
— Не дурачься, Мими. А ну как я скомпрометирую себя этим!
Мими же в ответ только ножкой притопнула: «Нет, напишешь!» Мигом принесла она чернил, бумаги, и барон с тяжелым вздохом покорился.
— Ладно уж, диктуй!
Изогнув свой гибкий, упругий, как сталь, стан, Мими наклонилась к барону и сама продиктовала письмо.
Оно было адресовано некоему магнату из Эстергомского комитата, который в то время скупал судебные процессы по всей Венгрии. Это был странный маленький человечек, владелец огромного состояния, которое он проматывал на ведение всяческих тяжб. Тяжбы были его единственным увлечением. Неопределенность исхода в судебных процессах волновала его с такой же силой, с какой азарт охватывает игрока в карты или на бирже. Он затевал тяжбы, какие только мог. А чтобы хлопот было побольше, он скупал еще и чужие процессы. Шесть-семь адвокатов, находившихся у него на постоянном жалованье, день-деньской без отдыха вели переговоры, строчили запросы, ответы на запросы и апелляции на уже состоявшиеся решения судов. Сутяжничество постепенно стало его подлинной страстью, так что, однажды оказавшись случайно без единого повода для новых тяжб, он пожертвовал обоим местным священникам — католику и евангелисту — на нужды их церквей по сто форинтов. Когда же попы явились к управляющему с расписками за деньгами, тот, придравшись к каким-то им же самим выдуманным «ошибкам», вычел у одного пятьдесят, а у другого тридцать форинтов. Разумеется, священники поспешили к магнату с жалобой на его управляющего, который «столь нагло разрушает благотворительное здание, воздвигнутое добротой его милости во славу божию».
Чудаковатый магнат весело улыбнулся в ответ и, довольно потирая руки, посоветовал жалобщикам:
— А вы в суд, господа, на него подайте. Да-с, в суд!
Однако среди сотни его тяжб у него еще не было столь интересного дела, как процесс барона Балашши из-за некоего имения в комитате Фейер — дела с политической подоплекой и многочисленными пикантными подробностями о многих дамах из славных аристократических фамилий. Этот-то процесс и хотел во что бы то ни стало заполучить в свою коллекцию наш сутяжник.
Много раз уже, прощупывая почву, спрашивал он у Балашши:
— А не продал бы ты мне свой процесс, тезка?
Об этом-то «деле» и вспомнила теперь Мими. (Ведь женщины убирают в свою корзинку для рукоделия всякий лоскуток и умудряются удерживать в памяти любое, мимоходом брошенное слово.) И вот теперь эта мысль пришла как нельзя кстати. Письмо было отправлено, а вскоре прибыл и ответ: «Куплю, если отдашь дешево».
Еще бы не отдать дешево! Ведь процесс — это всего лишь надежда. И если землероб готов весной по дешевке продать свою надежду на урожай, который он мог бы снять осенью, — почему же ему, барону, не уступить подешевле свою надежду на окончание судебного процесса, который адвокаты способны затянуть хоть до конца света? Вот если бы деньги по этому процессу можно было взыскать тотчас же, немедленно, — цена ему была бы миллион, не меньше. А так, при полной неопределенности исхода дела, он стоит не больше ста тысяч. Между Кеккё и Бела произошел обмен двумя-тремя письмами, и стороны довольно быстро договорились о цене, а также о времени передаче актов и денег, каковая должна была состояться в дни очередной ярмарки в Дярмате. Бог лишь изредка снисходит к мольбам бедняков, зато дьявол готов ради богача хоть в омут.
Продажу своей тяжбы Балашша надеялся сохранить в тайне, — «Смотри и ты, Мими, не проговорись об этом ни одной живой душе!» — чтобы о сделке как-нибудь не пронюхали кредиторы. «Даже Беньямину Сабо, моему управляющему, не стоит говорить об этом», — решил Балашша и попросил его только привезти документы по процессу. Якобы на предмет их изучения.
В назначенный день барон велел оседлать лошадь, набил бумагами ягдташ, а в кобуры седла засунул два пистолета с нарезными стволами.
— Рехнулся, что ли, хозяин-то? — недоумевали слуги на замковом дворе. — На охоту едет с ягдташем, а без ружья?!
Выдалось великолепное весеннее утро, когда барон на своем пегом скакуне отправился в комитатскую столицу. Обступившие шоссе цветущие акации наполняли воздух своим ароматом. Да и сама дорога в этот час тоже не была скучной. Ведь сегодня на ее змеящуюся серую ленту выползло все, что было вокруг живого и способного передвигаться. И поэтому, насколько хватал глаз, дорога была заполнена людьми, спешившими на ярмарку. Тарахтя, катились по ней громадные ломовые телеги, груженные дровами, каменным углем, досками, пшеницей, бочками. Кое-где, словно ожившие вдруг скирды, по тракту ползли возы с сеном. Вон старушка-крестьянка гонит на рынок поросенка, а этот вот бедняк — рыжую коровенку.
