Лахов молча протянул сложенный вчетверо листок бумаги.
Ольга Николаевна спокойно взяла листок, развернула его и стала читать. Она читала долго, а может, и не читала, а просто смотрела на строчки, потом у Ольги Николаевны дрогнул подбородок, и Лахов поспешил на кухню.
Потом Ольга Николаевна надолго ушла в свою комнату, против обыкновения плотно закрыв за собой дверь, и Лахов подумал даже, что она никуда не пойдет, подумал о соседке с непривычной по отношению к ней щемящей жалостью и еще подумал, что сделал очень хорошо, спровадив гостью до прихода Ольги Николаевны.
А через полчаса Ольга Николаевна стала собираться. Она торопливо поплескалась в ванной и надела праздничное, но одновременно и строгое платье. И еще она надела туфли, чем вовсе удивила Лахова: эти туфли она надевала лишь дома, да и то ненадолго. У Ольги Николаевны что-то с ногами, и она обычно ходит в мягкой разношенной обуви. Иногда вечерами, когда боль в ногах, видно, становится особенно острой, Ольга Николаевна плачет от этой боли. И, видно, не только от боли. Так теперь, по крайней мере, подумал Лахов. Она запирается в ванной, парит ноги в воде, плачет и сквозь бессильные слезы ругает жизнь, свою судьбу, свои ноги. Матерится Ольга Николаевна с большим знанием дела. Сквозь стоны, всхлипывания можно разобрать порою такие фразы, которые под стать иному сапожных дел мастеру, традиционному знатоку этого жанра. Но постепенно стоны смолкают, видно, боль идет на убыль, и слов, соленых, надрывных, уже не слышно.
– К доктору тебе, к доктору, голубушка, надо, – обычно в таких случаях говорит Фекла Михайловна и жалеючи гладит соседку сморщенной лапкой. – Экие ведь муки-то. Почто терпишь?
– А-а, – махала рукой Ольга Николаевна и говорила скорее для Лахова, нового жильца в их квартире, чем для Феклы Михайловны: – Да разве я не обращалась к врачам? В первые годы, как заболели ноги, что я только не делала, к кому только не кидалась. И курорты, и лекари, и знахарки. Все было.
Вот и верно: чужая душа – потемки. Кто бы мог подумать, что Ольга Николаевна, живущая вся на виду, тяжелая, рыхлая Ольга Николаевна, работающая в столовой, любящая поесть, умеющая загнуть соленое слово, живет совсем не той жизнью, которую она выбирала в молодости, и до сих пор вряд ли смирилась – так теперь подумал Лахов – со своею судьбой.
Лахов приехал слишком рано: туристы еще спокойно досматривали свои утренние сны, во дворе турбазы было тихо и безлюдно, и лишь около столовой старик водовоз из давних времен – на лошади, с деревянной бочкой – сливал воду в огромный чан. Лахову было интересно смотреть на этого старика, вывернувшегося из давней полузабытой жизни. В раннем детстве Лахов жил неподалеку от поселковой водокачки, и ему помнились длинные скрипучие вереницы водовозов, немудрящие лошаденки, с добрыми и терпеливыми глазами, стук копыт по деревянному настилу, поток льдистой, играющей в солнечном свете воды, с водопадным шумом льющейся в бочку. Детство было голодное, раздетое, но оно было наполнено утренней радостью, надеждой, добром, ощущением естественности своего бытия, единства и неразрывности со всем, что окружало его тогда. И потому старик был приятен Ляхову, хотелось подойти к нему, заговорить и даже вспомнить общих знакомых, которых, конечно же, никогда у них не было.
«Странно все-таки устроен человек, – подумал Лахов, – детство порой такой глыбой нависает над всей последующей жизнью, что остальная жизнь по сравнению с детством кажется маленькой». В детстве год был огромен и вмещал в себя десяток нынешних лет. Видно, потому и не хватило Лахову целой четверти века почувствовать город, в котором он жил сейчас, бесконечно своим, пропитавшим его насквозь. Хотя, видит Бог, нет у Лахова города ближе этого. Но, похоже, только детство крепкой пуповиной привязывает человека к тому или иному месту. Уж на что любит Лахов реку, текущую через город, но нет на ней родных, с детства прогретых солнцем камней, нет заветных уловистых на рыбу мест. Течет река, и все. Но зато есть такие чудные памятные места на одной репке, бегущей с Саян, где и жил-то когда-то Лахов всего несколько лет. Лет, только лет, не годов даже, лишь во время школьных каникул. Но зато там сказочные теплые заливы, в зелени которых любили греться подрастающие щурята – щурят ловили тонкой проволочной петлей, привязанной к удилу вместо лески, там есть нависшая над рекой скала, и с той скалы река просматривалась до дна, там на струе стояли черноспинные хариусы и ждали упавших со скалы кузнечиков.
– Слушай, я как будто знала, что ты приедешь рано. Здравствуй!
Лахов, все еще нежа душу в сладком тумане воспоминаний, поднял глаза и увидел Ксению. Но очарование давних радостей не улетучилось, Ксения и сама сейчас казалась пришедшей из тех дней. Она была босиком и легкую обутку – так кажется говорили в то время? – держала в руке, словно, опять же по обычаю того небогатого времени, не позволяла себе ходить в красивой покупной обуви по песку и галечнику и надевала ее, лишь когда «выходила в люди». Ксения успела искупаться, росные капельки посверкивали в ее темно-каштановых коротко стриженных волосах, и летнее невесомое платье мокро прилипало на груди и животе.
– Здравствуй. Ты купалась?
Ксения согласно кивнула.
– Так ведь холодно. – Лахов представил сквозной холод Байкала и зябко повел плечами, подумал, что он уже лет десять не купался в озере по-настоящему: бултыхнуться с камня – это не в счет, не заплывал подальше от берега, не нырял к солнечному, в разноцветной гальке дну.
– Это вначале холодно, а потом не очень, – Ксения улыбнулась, как бы удивленная таким обстоятельством. – Вначале аж сердце захватывает. А потом притерпишься и даже хорошо делается.
– Посмотри, какой у вас удивительный водовоз!
– Славный старик. – Ксения ласково и вопросительно смотрела на Лахова, стараясь понять, что же он нашел удивительного в этом обычном и давно примелькавшемся старике. – Ты плохо спал? У тебя усталый вид.
У Лахова чуть засвербило переносицу, стало жарко глазам, и он со стыдом почувствовал, что на глазах может показаться предательская влага. Слишком неожиданно было для Лахова это ласковое участие, от которого он давно отвык, да и ночь была не совсем обычная.
«Ну вот еще, – рассердился на себя Лахов и без того стыдившийся своей ночной слабости, – не хватало мне всплакнуть перед Ксенией».
– Да нет, все в порядке. Ты знаешь, почему я так рано приехал?
– Ксения отрицательно тряхнула головой, но всем своим видом выразила лукавый интерес и внимание.
– Видимо, сейчас узнаю.
– Я тебя хотел пригласить поехать со мной. Куда, я и сам не знаю еще. Куда-нибудь вдоль Байкала. А точнее, туда, куда захочешь ты.
– Да ты просто молодец. – Ксения сказала это почти шепотом. – Ты просто молодец. – Она приблизилась на шаг, приблизилась совсем вплотную и чуть прикоснулась губами к его щеке. – Да, конечно же, поедем, – сказала она уже громко и радостно. – Как хорошо, что я встала раньше всех и ты встретил именно меня. А то бы пригласил кого-нибудь другого.
– Не кокетничай, – сказал Лахов, сказал легко и весело, как мог сказать очень близкой женщине, зная, что поймет его эта женщина только так, как он и надеется быть понятым. – Я очень рад. – В порыве неосознанной благодарности он поймал ее руку, прижал ее к своей щеке. – Все хорошо.
– Так жди меня, я сейчас. – Ксения осторожно отняла руку. – Я только рюкзак соберу да предупрежу местное начальство, что я уезжаю.
– Неужели и здесь есть начальство?
– Начальство везде есть! – крикнула Ксения уже на ходу. – Только местное мне еще надо разыскать и разбудить. Не замысли передумать и уехать один без меня.
– Не передумаю.
Лахова охватило светлое и нетерпеливое ощущение предстоящей дороги, и он с радостью почувствовал в себе давно забытый счастливый настрой, когда сама жизнь становится твоей сутью, когда весь мир для тебя и ты для него, когда человек не констатирует, хотя бы для самого себя, свое бытие, он даже забывает о нем, а просто живет, и все.
Ксения вернулась быстро. Увидев ее еще издали, Лахов поспешил навстречу, принял объемистый, но оказавшийся не по размерам легким рюкзак, с трудом протиснул его на заднее сиденье и открыл переднюю дверцу, жестом приглашая садиться. Ксения села, аккуратно поправила подол платья на коленях и глубоко вздохнула и полуприкрыла глаза.
– Ну, а теперь вперед.
Лахов включил зажигание и, услышав работу двигателя, подумал невольно, что вот с этой минуты, вот с этого самого мига начинается его новая жизнь. Машина мягко тронулась с места и как-то особенно послушно откликалась на каждое движение руля, легко пошла на крутой подъем, сразу же начинавшийся за крайними домами, и Лахов чувствовал, что сейчас машина играючи, без всякой натуги одолеет и не такой подъем, и сам себя ощущал молодым, крепким и готовым ехать вот так, вдвоем, хоть всю жизнь.
