Он вынырнул из палатки, присел несколько раз, помахал руками, имитируя утреннюю зарядку, натянул брюки, штормовку и, спотыкаясь на неуверенных еще ногах, пошел к воде.
В лощинах и под сопками спустившимся к земле туманом лежали ночные тени, северо-восток полыхал уже розовым, а узкая полоска над самым горизонтом наливалась белой дневной силой. Байкал был спокоен, все многочисленные его ветры отсиживались по своим долинам и ущельям, поверхность студеного моря отливала серо-розовым утренним глянцем.
Лахов, как и в прошлую свою рыбалку, отгребся от берега метров на пятьдесят и стал на якорь. Глубина оказалась хоть и немалая, но для рыбалки еще подходящая, и Лахов остался доволен. Поглядывая на палатку, где сейчас спала Ксения, Лахов настроил спиннинг, вымерил глубину и сделал первый заброс. И та была рыбалка, что и в прошлый раз, и не та. И радость и азарт были, но прибавилось еще и ожидание счастливой минуты, когда он, удачливый рыбак, появится перед Ксенией с уловом. Для этого пока не хватало одного – рыбы. И когда – ох, как показалось нескоро – поплавок притонул, и Лахов сделал подсечку, и по напрягшейся лесе из глубины передался толчок, он взмолился безадресно: не отвернись, не лиши удачи, не дай рыбе сойти с крючка, и если надо тому случиться, то пусть это в другой, не столь важный час. Сегодня было для кого ловить рыбу.
Хариус, выгибаясь молодым серебряным полумесяцем, в холодных брызгах, перевалился через круглый борт, и Лахов изловчился прижать его к податливому резиновому дну и только тогда поверил в свой улов: теперь не уйдет. И разом успокоился: в любом случае он уже не с пустыми руками придет к костру.
Он делал забросы еще и еще, и рыба хоть и не спеша, но ловилась, и, когда солнце поднялось довольно высоко и стало припекать, снялся с якоря. Он медленно выгребался к берегу, смотрел на палатку, и ему очень хотелось, чтобы Ксения уже не спала. Видимо, это правда правдишная: когда что-либо очень хочешь – сбывается. Дрогнул полог палатки, и вышла Ксения. Она щурилась спросонья и обилия света и, увидев подплывающего Лахова, приветственно помахала ему рукой, спустилась к берегу.
– Неужели это ты все сам поймал? – по-детски хлопнула она в ладоши, увидев рыбу.
– Вроде бы, – Лахову с трудом давались равнодушие к своему улову и спокойный тон. – Ты знаешь, мне сейчас видится, что тем старику и старухе, которые жили у синего моря, жилось, по некоторым нашим меркам, не так уж и плохо. Я бы согласен ловить неводом рыбу, но чтобы меня на берегу встречала вот такая юная старушка.
– Ну, уж не совсем юная, – поправила Ксения. – Но ты учти, старушки со временем имеют обыкновение отправлять своих стариков на поклон к золотой рыбке.
– Я знаю, – согласился Лахов. – Но если бы меня отправляла к рыбке такая старушка, как ты, я бы ходил до бесконечности.
– Мужчины все обманщики и подлизы, – смеялась Ксения. – А теперь, старик, иди разжигать костер. А я приготовлю завтрак. Ты его сегодня, не в пример мне, уже заслужил.
Вместе с Ксенией Лахов вытащил обмякшую лодку на берег и, взяв Ксению за руку, пошел с нею к костру. Новый день начался для Лахова счастливо и безоблачно. И он знал, что он сейчас счастлив.
– А я проснулась и думала о тебе, – сказала Ксения, когда Лахов, стоя на коленях, тесал стружку для костра. – О том, как ты живешь, о твоих соседях.
– Я эгоист, и мне больше нравится та часть твоих дум, которые посвящены непосредственно мне.
– Ты, оказывается, хороший рассказчик.
– Разболтался я вчера.
– Не разболтался. Ты рассказывал о соседях. Об Ольге Николаевне, о Фекле Михайловне. Мне ее захотелось увидеть.
– Я помню. Я весь вечер помню до мельчайших подробностей, – Лахов чиркнул спичкой и дождался, когда пламя окрепнет. – Мне вот теперь кажется, что я и сам лишь вчера узнал своих соседей. Может, мне прежде и не думалось о них никогда. А? Некогда все. Опять я какую-то путаницу несу. – Лахов, все еще стоя на коленях, вопросительно посмотрел на Ксению.
– А ты не оглядывайся. Говори что хочешь и как хочешь. И думай о том, о чем тебе думается. Это человеку иногда очень надо.
*
Был день и была ночь. И снова был день. И были новые заливы, берега, дороги. Они нигде не задерживались надолго и новый вечер проводили на новом месте. К полудню Лахов, как обычно, начинал испытывать беспокойство, желание уехать и успокаивался, лишь сев за руль. Ксения не противилась столь частой перемене мест.
– Так ты говоришь, что наш мир – дороги? – спрашивала Ксения и, не ожидая ответа, бодро соглашалась: – Пусть будет так.
Однажды Лахов проснулся и долго лежал, пробиваясь сквозь сонный туман, раскачиваясь между сном и явью. Было еще темно, накатно шумел Байкал, и палатка упруго вздрагивала от тугих порывов ветра. Лахов не мог понять, почему он проснулся в столь неурочный час, и вдруг понял: послезавтра последний день отпуска, послезавтра возвращаться в город. И ведь не думал или старался не думать, не брать себе в голову мысль о скором возвращении на службу, а вот, поди ж ты, не дремал в тайных глубинах сознания сторожек с механизмом времени, и, когда пришло время, сторожек сработал.
– Ты почему не спишь? – спросила Ксения.
– Сплю, сплю, – ответил Лахов и тут же отметил для себя, что он впервые за все эти дни сказал Ксении пусть маленькую, невинную совсем, по неправду. А ведь он был счастлив от сознания того, что ему не было нужды прибегать ко лжи, он говорил лишь то, что думал, и надеялся быть понятым, и с религиозной святостью держался этой правдивости, словно отгораживался от той прежней жизни, где естественность отношений могла нередко причинить боль.
«А дальше что?» – спросил сам себя Лахов и понял, что он спрашивал себя о Ксении. «А само покажет», – прикрылся он привычным ответом и попытался нырнуть в теплую глубину сна. Но сон не шел, и его легко вытолкнуло из сна, как вода выбрасывает на поверхность поплавок.
Он и думал о Ксении, но как-то странно; на ум приходили будущие летучки, на которых его должны, похоже, потрепать за последние, в спешке сданные материалы, думалось, что вот срочно надо будет выехать в командировку, давно запланированную, но к которой очень не лежала душа, думал о своей не очень уютной комнате, о повести, которую он когда-нибудь все же напишет, и тем не менее в этих думах присутствовала и Ксения. Так бывает, когда разглядываешь что-то заинтересовавшее тебя, а боковым зрением видишь что-либо еще и держишь в памяти. И первое от второго, или наоборот, странным образом зависят и влияют друг на друга. И еще почувствовал, что эта круговерть дум одновременно отдаляет его от Ксении, уносит его в суетливость и одиночество, которое уже давно поселилось в нем, и сейчас Алексой Лахов уже не знал, сумеет ли он из своего одиночества вновь пробиться к другому человеку.
*
– Алло, здравствуй! Это ты?
Лахов жевал кусок колбасы, запивал его черным, каленой крепости чаем, обжигался, будто спешил, хотя весь, большой еще остаток дня решил провести дома, немного поработать, а быть может, написать первую страницу повести, которая хоть как-то оправдает потраченные на ничто дни. И в это время раздался звонок.
– Алло, здравствуй! Это ты?
Он сразу же узнал голос Ксении и профессионально взбодрился для телефонного разговора.
– Я, я! Здравствуй, Ксения.
Последнюю неделю Лахов пробыл в командировке, в той, запланированной еще до отпуска, но к которой не лежала душа. Досыта намотался по району, приехал поздно ночью, отсыпался до самого обеда и вот теперь завтракал.
Едва он после сна показался в коридоре, как к нему тотчас присунулась Фекла Михайловна, сторожившая у самой двери, заговорщицки поманив пальцем:
– А тебе девушка кака-то каждый день звонит. Такая ласковая да уважительная. Я тебя ей хвалила.
– А-а, ну-ну! Спасибо, Фекла Михайловна, – и Лахов торопливо проскочил в ванную и закрылся на крючок, опасаясь, что соседка двинется следом.
Телефон на всю квартиру был один, и Лахов, уезжая в командировку, всегда выставлял его в коридор – для общего пользования.
– Сёдни, должно быть, опять позвонит, – сообщила Фекла Михайловна, когда Лахов проходил из ванной в свою комнату. – Ты почто не сказал, когда тебя ждать?
И вот Ксения позвонила…
– Ты где пропадал?
– В командировке.
– А я звоню, звоню. И всегда трубку берет старушка. Мы с нею даже познакомились. Это ведь Фекла Михайловна?
– Она, она, – бодрил голос Лахов.
– Как она живет?
– Да живет…
Лахов вдруг почувствовал, что Ксения ждет от него каких-то предложений, шагов и считает Лахова даже обязанным это сделать, и испугался настойчивых – или ему это только показалось? – ноток в ее голосе.
– Слушай, – удивилась Ксения, – почему из тебя нужно тащить каждое слово клещами? Ты не рад мне?
