В открытые окна врывался горячий степной ветер, рыжие суслики по обочинам дороги вытягивались во фрунт, вспыхивали над травой красными подкрылками богатырские кузнечики и с громким, слышным даже из машины, треском летели по синему воздуху.
Ближние к поселочку заливчики оказались довольно плотно набитыми машинами и палатками, и Лахов удивился такому многолюдству, но потом понял, что эти люди, скорее всего, впервые и, может быть, даже издалека приехали к Байкалу, приехали по трактовой дороге, ведущей на переправу, доехали до конца дороги – впереди вода – и, не доверившись хитросплетению проселков, сгрудились у ближних заливчиков. Лахов и не собирался здесь останавливаться, просто он отметил для себя, что когда-нибудь в будущем, если еще доведется быть на Байкале, на уютный ночлег в этих местах надеяться нечего.
Ксения сидела спокойно, вслух не выражала восторгов, но улыбка не сходила с ее лица. Изредка она поворачивалась к Лахову, сияла глазами, сплетала у нежного подбородка длинные бледные пальцы. И все сейчас Лахову в Ксении нравилось: и ее платье, и ее улыбка, и поворот высокой шеи, и короткая мальчишеская прическа, и как она сплетала пальцы, и то, что ухоженные ногти без лака.
Дорога и берег постепенно безлюдели. Иногда они удалялись от озера-моря, но все равно оно было неподалеку, и время от времени с перевалов открывалось голубое, как небо, окно, манило, успокаивало: здесь я.
Незаметно ровные и чистые степные проселки кончились, дорога втянулась в редкий, продуваемый и просматриваемый насквозь лес, под колесами зашуршал песок, машину то и дело встряхивало на каменных уступах, проглядывавших из песка и слабой травы. Такого леса Лахову прежде не приходилось видеть. Лес был какой-то отчужденный, вызывающий тревогу: немолодые, но низкорослые деревья, шишкастые уродливые стволы, вывернутые, изуродованные, в ревматических наплывах ветви. Если бы была сказка о зеленом живом лесе, который ночами мучает злая колдовская сила, который ночами скрежещет от ужаса, то это была бы сказка о таком лесе. Но и без колдовства злых сил здесь хватало: под корнями голодный камень, с ближних и дальних хребтов то и дело срываются шквальные ветры, выкручивают ветки. Летом сухостойная жара, зимой клящие, выжигающие жизнь морозы. Только лиственница и смогла удержаться среди этих камней.
Но ощущение тревоги как появилось, так и исчезло. Стойкий лес, крепкий лес. Жалко его.
Дальше дорога пошла что называется «я тебе дам». Каменные надолбы, промоины, крутые подъемы и столь же крутые трамплинные спуски. Временами дорога прорывалась сквозь каменные гряды в подпоенные близкой байкальской водой долины и тогда отдыхала, мягко стелилась под колеса, плыла среди зеленых трав и цветов. Можно бы было давно остановиться на отдых в одной из пустынных таких долинок, но жажда движения, жажда дороги еще не утихла, и еще Лахову немного беспокойно было от мысли, что вот сейчас они выберут место для стоянки и останутся один на один. А пока сейчас была дорога, она требовала к себе главного внимания.
Солнце уже поднялось высоко, чуть ли не в зенит, когда с одного из крутых поворотов приметили вдалеке серые крыши домов.
– Что это за деревня?
– Понятия не имею, – ответил Лахов. – Я ведь сюда еще никогда не забирался. Для меня все это – терра инкогнита.
– А это хорошо, что ты здесь не был, – Ксения говорила как-то по-особому доверительно, и Лахова захлестывала волна ощущения близкой родственности с этой женщиной, и он теперь благодарил провидение, запланировавшее в его жизни эту встречу. И рад был, что ему пришло в голову поехать вдоль Байкала. Дальняя и незнакомая дорога сближает, и за несколько часов неспешной дороги растаяла та прозрачная дымка отчужденности, которая возникает даже между родственниками, живущими отдельной, каждый своей жизнью и волею обстоятельств годами не встречающимися друг с другом. А тут… Тут тем более совсем другой случай.
– Почему хорошо? – прикинулся непонимающим Лахов. И он уже просветленно знал, что ответит Ксения, и радовался ответу и испытывал чувство глубокой и нежной благодарности к женщине.
– Потому что эту землю мы открываем для себя вместе. Это будет наша земля.
Лахов удивился тому, что Ксения так легко и просто говорит слова «мы», «наша», и удивился проникновению в его самые глубинные, самые тайные помыслы и чувства: ведь именно эти слова и больше всего ему и хотелось услышать.
Деревушка оказалась маленькой, всего в два десятка дворов, без всякого видимого порядка разбросанных по обширной низине. По обычаю степняков-скотоводов, около изб не росло нн дерева, ни кустика, не зеленели грядки с морковкой, горохом и другой огородной мелочью, и на сторонний глаз деревня представляла собой унылое зрелище: земля вокруг выбита крепкими копытами крупной и мелкой животины и в осеннюю непогоду места здесь, скорее всего, непроезжие, непрохожие. Серая, обнаженная и как будто исстарившаяся земля, серые крыши изб, серые прясла. Но Лахов, уже немало за свою бытность побродивший по здешним степным и таежным краям, знал, что серый цвет построек от непогоды, ветров и стужи, а что выбита земля – так это просто оттого, что в загонах много животины, – основы благосостояния местных жителей. Гораздо хуже, когда вокруг жилища степняка зеленеют бурьяны: некому, стало быть, вытоптать их.
На одной избе Лахов приметил выцветшую, стертую ветрами вывеску «Магазин» и, увидев заинтересованный взгляд Ксении, согласно кивнул головой. Лахов и сам любил бывать в магазинах маленьких деревень, стоящих далеко от проезжих дорог, в которых и промтоварный и продовольственный отделы теснятся в одной избенке и где среди привычной ширпотребовской скукоты можно встретить редкую вещь. Но магазин был закрыт. На тяжелой, из толстых плах двери, перехваченной наискосок кованым засовом, висел большой амбарный замок.
– Должно быть, обеденный перерыв, – сказала Ксения неуверенно.
– В таких магазинах обеденный перерыв может длиться по нескольку суток. – Лахов посмотрел на часы. – Да и рано быть обеду.
– А вон кто-то сюда идет.
Лахов оглянулся и увидел, как от ближнего дома, пожалуй, самого справного на вид, торопливо шла молодая розовощекая бурятка и на ходу доставала из кармашка кофты ключи.
– В магазин приехали? Сейчас открою. – Женщина поднялась на крылечко магазина. – Только у нас купить-то, однако, нечего будет.
– Да мы так просто. Увидели магазин, вот и подъехали. Можно и не открывать. – Лахов и в самом деле испытывал некоторое смущение: откроют магазин специально для них, а они лишь поглазеют да уйдут.
– Но почто же, заходите, – женщина с грохотом отбросила засов. – Магазин работает. Я тут все время-то не торчу. Че зря торчать. Кто придет, я из окна увижу и иду открывать. Только редко сейчас кто приходит. Завоза товару давно не было.
Лахов подал Ксении руку и перешагнул через высокий порог. В магазинчике было чуть сумрачно и прохладно. Пахло хозяйственным мылом, кожей, одеколоном и пылю. И в магазине было все так, как Лахов и думать увидеть. Печь, пол, настланный еще в давние времена толстыми плахами, которым и износу никогда не будет, беленые, но нештукатуренные стены, широкий прилавок, груды товаров на стеллажах; каменной крепости пряники, соль, спички, макароны.
Продавец сняла с гвоздя белый халат, быстренько облачилась в него и встала за прилавок. Лахов снова испытал чувство неудобства.
– Да зачем этот парад? Мы же сейчас уйдем.
– Без халата нельзя, – ответила женщина. Она явно гордилась его свежестью и белизной.
– Ну нельзя – так нельзя, – легко согласился Лахов.
Ближе к выходу Лахов приметил на стене длинные широкие полосы белой сыромятной кожи, скорее всего, предназначенной на гужи, и понял, что это от нее исходил памятный с детства запах. В деревенском, давних теперь лет, магазине, где тогда продавалась конская сбруя, пахло именно так. Лахов потрогал кожу руками, ощутил ее упругую прочность и пожалел, что некуда в его домашнем обиходе приспособить эту сыромять. Если б доведись прежде – он распустил бы ее острым ножом на тонкие и длинные ремешки, которыми так хорошо привязывать на валенки коньки-дутыши. А теперь куда?
Очнувшись от своих мимолетных воспоминаний, Лахов увидел, что Ксения и продавец уже стали чуть ли не подружками. Их лица светились совсем не дежурными улыбками, и Лахов удивился и обрадовался умению Ксении расположить к себе другого человека. Стало быть, не один он чувствует открытую доброту Ксении, и, стало быть, не приблазнилась ему эта доброта, если продавец, человек, в общем-то, недружелюбной у нас профессии, привыкшая к угодничеству и заискиванию покупателей, особенно деревенский продавец, которая в своей крошечной деревне царь и бог – все у нее: и водка, и модная вещь, – вдруг без всякой просьбы полезла в свои ближние и дальние заначки, выбросила на прилавок туфли и пару кофточек. Хоть и мало разбирался Лахов во всех этих вещах, но сразу приметил их дорогую простоту и изящество.
