– А вы говорите, завоза давно не было, – не удержался Лахов.
– И сейчас это же скажу, – ответила продавец с коротким смешком и снова повернулась к Ксении.
У Лахова тем временем в магазине появился свой интерес. Краем глаза он приметил в углу полки грустно притулившуюся к самой бревенчатой стене, запыленную бутылку вина. Пригляделся и побоялся сам себе поверить.
– Эта бутылка у вас случаем не пустая? – спросил он осторожно, опасаясь навлечь на себя немилость нашедших общий язык женщин. – Глянуть нельзя ли?
Лахов пальцем ткнул в сторону бутылки.
Да это вы и пить не будете. Кислятина. У нас мужики с большого похмелья ее и то не берут. Говорят, только деньги тратить. – Продавец взяла бутылку с полки, протянула ее Лахову, но потом, спохватившись, обмахнула с нее пыль, – И смотреть нечего. – В голосе продавщицы слышалась убежденность в своей правоте, и Лахову, совершенно не терпящему ни на чем основанной категоричности и самомнения, а если основанного, то только на ограниченности, трудно было удержаться от готовых сорваться едких слов, но он сдержался и мысленно похвалил себя за эту сдержанность. И даже подумал: «А ведь по-своему женщина эта права. Какое тут, к черту, легкое вино, настраивающее на размышления, беседу и восточную расслабленность, когда зимами лед на Байкале трещит и ухает от мороза, когда летом – вытягивающий жилы сенокос, когда у рыбаков от трудов рыбацких – от весел, сетей и неводов – ломит руки и спины».
Лахов попридержал бутылку в руке, почувствовал ее прохладную тяжесть, погладил яркую этикетку. Сейчас, летом, в жару и в городе днем с огнем не найти сухого вина, а здесь оно забыто пылится на полках.
Лахов представил, как будет хорошо сидеть на горячем байкальском песке, смотреть на блестящую синь воды, смотреть на Ксению, говорить с нею и неспешно пить прохладное, пощипывающее язык вино, и радостно, вольно засмеялся.
Засмеялась и Ксения.
– Ну, мы с тобой решили, видимо, загулять…
И снова Лахова охватило радостью от ласкового голоса Ксении и от ее слов «мы с тобой».
Лахов сорвал с головы несуществующую шапку, вдарил ею оземь.
– Гулять так гулять, чтоб лежа качало.
– Веселый у вас муж, – одобрительно сказала продавщица. – Сразу видно, легкий у него характер.
– Ну как не веселый.
Лахов почувствовал, как в его душе сработал давний, воспитанный еще семейной жизнью инстинкт – чувствовать себя без вины виноватым, оправдываться за свои поступки, – и он рассердился на свою рабскую приниженность и мельком взглянул на Ксению: не заметила ли чего.
После сумеречной прохлады магазина день показался еще более горячим и ярким. И день был специально создан для радости. В этом солнечном мире хотелось жить. И не было сейчас в нем места тоске, злобе, опасности. Да и сама земля сейчас была не космическим телом, несущимся сквозь мрак и вечность, а огромным солнечным островом, плавающим в теплом океане на надежных спинах трех китов. Лахов хотел было вернуться в магазин, по Ксения и продавец уже вышли на крыльцо. Ксения держала в руках какую-то розовую невесомую покупку и, судя по всему, была довольна ею. Продавщица навесила на двери замок и дважды, с короткими щелчками, повернула ключ.
– Давно я таких больших замков не видел, – сказал Лахов. – С таким замком никакой вор не страшен.
– Да разве вора замок удержит? Замок – это только для честного человека замок. Да и зачем дверь вору? Сорви с окон ставни – да залезай. Ставенки-то совсем слабенькие.
– И не боитесь? – совсем уж серьезно спросил Лахов.
– Не, не боюсь, – тоже серьезно ответила продавец. – Своих всех знаем. Свои не полезут, на виду друг у друга живем. А чужие тоже не придут. Собаки ночью беда как злые. Да и мужик у меня – охотник, хорошо стрелять умеет.
– Ну и я тогда к вам не полезу. Все равно у вас больше вина нет. У меня теперь другая забота: где бы мяса купить.
– Летом какое мясо? Только для себя кто овечку заколет, не на продажу. – Продавец посмотрела на Ксению, встретилась с нею глазами. – Может быть, у Олоевых есть мясо? – спросила она сама себя. – Во-он в тот дом пойди, спроси. Может, продадут немного.
Ксения согласно кивнула головой, приглашающе посмотрела на Лахова, и Лахов уже качнулся навстречу Ксении, но продавец вдруг сказала:
– Мне, однако, поговорить с ними самой надо. Пойдем, девка. Ксения сунула розовую покупку Лахову в руки и с готовностью пошла рядом с продавцом.
Лахов смотрел вслед Ксении, и в груди у него разливался теплый поток нежности. И ему уже нравилась эта прибитая к земле деревушка, нравились люди, живущие в ней, и он знал, что, сколько бы ни прошло лет, он будет вспоминать с добрым родственным чувством все эти места, эти горы, этот берег. И в этот же миг Лахову показалось, что он сделал открытие: только женщина, только она, только женщина, тронувшая твою душу до радостной боли, может дать ощущение родственности тех мест, где ты побывал.
Ксения вернулась быстро, еще издали весело и успокаивающе помахала рукой, сообщая, что все в порядке. Лахов сел в машину, рванулся навстречу Ксении, описал вокруг нее полукруг, резко притормозил, приоткрыл дверку и, едва Ксения села, снова набрал скорость.
– И тебя на скаку подхвачу! – то ли пропел, то ли прокричал Лахов. Ему было весело, и он ощущал себя удачливым и способным сделать многое в этой жизни.
– Куда едем, начальник?
– Куда-нибудь к берегу, чтобы можно развести костер.
Эта излучина байкальского берега понравилась сразу.
Небольшой каменистый мысок чуть выдался в море, отгораживая излучину от северных ветров, и, хотя в море погуливала некрутая, но все же волна и на ее вершине изредка появлялись ленивые белые барашки, здесь было тихо и покойно. От желтого песчано-галечного пляжа берег круто взбегал на зеленый и просторный взлобок, и дальше берег равнинно плыл к ближним хребтам. А на мысочке у самого уреза воды, среди угловатых и не истертых временем камней и под прикрытием скальной стенки росло полдесятка сосенок. Не привычных лиственниц, а сосенок. Лахов не поверил себе, но, подойдя ближе, убедился – сосенки. Тоненькие, стройные, изящные. Но по всему видно: не по возрасту малы сосенки, от злой бескормицы истончали до хрупкой изящности. Что-то продуманное виделось в этом разбросе больших и малых камней и трогательном соседстве с ними истонченных сосенок, словно поработали над этим кусочком природы японские художники.
– Сад камней, – сказала Ксения.
Лахов посмотрел на Ксению, и ему снова, который раз, показалось, что они удивительно родственны и расставались лишь на время и всегда помнили об этой родственности. Где-то в дальнем холодном уголочке сознания попискивала мысль, что все это не так – у нее и у него в прошлом шла своя жизнь, где не было даже места на долгие воспоминания друг о друге, – но всей душою Лахов чувствовал, что нет для него сейчас человека роднее, чем Ксения, и радовался этой родственности. Ведь не случайно же вот сейчас, секунду назад Лахов именно это и хотел сказать: сад камней.
– Остановимся здесь? – спросил Лахов и чуть приобнял Ксению, и этот жест был сейчас естественным и нужным душе Лахова.
– Конечно. Разве можно желать лучшего? Думать-то об этом и то грешно, – ответила Ксения, и Лахову вновь показалось, что именно эти слова он и хотел сейчас сказать, еще с радостным ознобом подумалось: да неужели он нашел ту единственную женщину, которая предназначалась провидением именно ему.
Когда-то читал Лахов, что Бог, создав людей, – где, когда родилась эта легенда? – рассек их пополам и разбросал половинки по обширному белому свету. Мужчина – это половинка, женщина – это половинка. И лишь вместе они – единое целое, лишь вместе они – человек. Встретятся на бескрайних просторах эти ничего не знающие друг о друге мужчина и женщина – счастье, не встретятся… А так чаще и бывает. Мир огромен.
Мир огромен. Огромно было синее небо, под которым сейчас стояли Лахов и Ксения, голубые воды озера-моря уходили и вправо и влево за горбатый горизонт и там сливались с небом, и огромны были ощетинившиеся снежными пиками хребты на той, восточной, стороне моря, за которым угадывались дальние дали. Но эта огромность не пугала. Душе было хорошо в этом высоком, солнечном и вольном мире.
– Так кто тут помирает с голоду? – Лахов вдруг вспомнил, что они с Ксенией давно уже пропустили время обеда. – Это мы сейчас, мигом. Сейчас будет костер.
И все-то у Лахова ладилось в этот час. Чуть ли не за триста метров он разглядел выброшенную морем корягу, изловчился забросить ее, тяжеленную, себе за спину и притащить к табору. И топориком, легким своим, почти игрушечным топориком, развалил ее на разнокалиберные полешки, с одной спички развел костер, воткнул в землю березовую рогатулину, уже чуть обугленную у прежних костров, укрепил таганок, навесил над огнем полуведерный казан с водой. Он чувствовал себя старшим на этом берегу, ответственным за благополучие женщины, должным принимать решения, пусть хоть вот такие житейские незначительные, но нужные в данный момент. И выполнять их. Он расчистил от камней небольшой участок на зеленом берегу и установил палатку, все эти дни без пользы пролежавшую в багажнике. Расстелил полосатый машинный тент на траве – скатерть-самобранка – и выставил на стол все, что у него осталось из небогатых городских запасов.
