Затем он отправился на завтрак. У него было место у окна с видом на озеро, но завтрак оказался плохим; кофе напомнил ему о самых мрачных днях в учебном лагере. Однако столик был застелен скатертью, когда-то белой, а дружелюбная официантка, узнав, что Тайхман не женат и не баварец, смогла объясниться с ним на верхненемецком. Она говорила на нем с легким акцентом, как ему показалось, специально рассчитанным на то, чтобы привлечь побольше туристов, — и это было в ней самое приятное.
После завтрака он черкнул карандашом несколько строк Хейне и Бюлову, поскольку кончик пера его ручки застревал в бумаге. Он должен был прибыть к Вегенерам к обеду, но опоздал на несколько минут — недооценил расстояние, и какое-то время ушло на поиски цветочного магазина.
Приветствия прошли гладко. Вегенеры приобрели пса, и Тайхман тут же с ним подружился. Затем был обед, а после обеда ему показали ребенка. Тайхман не мог определить, на кого он был похож, для него все дети выглядели одинаково, но вслух он этого говорить не стал. Он сказал, что ребенок очарователен.
— Но я вижу, что вам больше понравилась собака, — заметила фрау Вегенер. Ее мужу изготовили протезы рук, которыми он овладел в совершенстве и мог вставить в рот трубку, хотя набивать ее приходилось жене или горничной.
После обеда Тайхман рассказал о своей службе на подлодке. Вегенер задавал много вопросов, на которые Тайхман пытался дать точные и исчерпывающие ответы. На это ушло время, а поскольку беседа была чисто технической, фрау Вегенер оставалось только слушать. Тема была исчерпана, и за ужином подали вино и шампанское. Тайхман чувствовал себя скованно, поскольку теперь фрау Вегенер присоединилась к разговору, и к тому же слегка перебрала. Она говорила быстро и оживленно, и в ее ответах мужу то и дело проскакивали нотки раздражения. В полночь Тайхман собрался уходить. Фрау Вегенер проводила его до садовой калитки. Он был рад, что и пес оказался там. Когда она протянула ему на прощание руку, пес оказался между ними; Тайхман нагнулся и потрепал его. Ему пришлось держать фуражку в левой руке. Фрау Вегенер позвала пса, хотя тот уже и так сидел у ее ног. Затем она отправилась к дому, а пес побежал за ней.
Тайхман шел по Ридерштейнштрассе, с особым удовольствием размахивая фуражкой. Вернувшись в отель, он сразу же лег спать. Ровно в шесть утра из Роттах-Эгерна прибыл паром.
После полудня они отправились в плавание под парусом. Вегенер уселся на баке, а его жена и Тайхман разместились с подветренной стороны. Какое-то время они сидели друг напротив друга. Тайхман почувствовал себя маленьким мальчиком, делающим первые анатомические открытия. Он посмотрел на Вегенера.
Вегенер наслаждался прогулкой, даже не имея глаз. Он как будто видел все своим носом. Он вертел головой в разные стороны, а жена называла ему деревни и горы.
— Они, должно быть, очень красивы, — сказал Вегенер.
Однажды их курс пересек ял. Фрау Вегенер спросила:
— У кого преимущество?
— У них, — ответил Тайхман.
— Это не «преимущество», — поправил Вегенер. — Это право движения.
— Мне никогда этого не выучить, — вздохнула его жена.
За обедом Тайхман довольно много выпил. Вегенер рассказывал забавные истории о том, как учился на мичмана. Фрау Вегенер была очень оживленна и пила угрожающе много. С каждым выпитым ею бокалом Тайхман чувствовал себя все более неуютно и боялся, что она выйдет за рамки своей роли, и изо всех сил старался удержать разговор на нейтральных темах. Ему очень жаль, сказал он, что он не проходил мичманскую подготовку в мирное время. Это должно быть очень здорово, а ходить на учебной шхуне — отличный шанс увидеть мир. Но все равно, сказал он, ему нравилась жизнь в учебном лагере — это были беззаботные дни; никакой ответственности; голова пока еще полна радужных надежд, то есть он имел в виду…
— Но согласитесь, что жесткая система обучения выбивает из головы всякие глупые идеи, правда?
— Ты, Эдит, всегда жалела ребят, учившихся в Денхольме.
— Почему ты так думаешь?
— Она сейчас это не признает, но тогда называла меня надсмотрщиком над рабами, потому что я заставлял вас немного попотеть.
Тайхман, не таясь, посмотрел на часы.
— Некоторые мальчики из вашей роты были довольно хрупкими.
— Хрупкие были в третьем взводе. Мы на них сильно не давили, — сказал Вегенер.
— Зато отыгрывались на нас, — заключил Тайхман, чувствуя, что ему надо хоть что-то сказать.
— Если плох первый взвод, то плоха и вся рота.
— Так что, как видите, был человек, который вас жалел, — сказала фрау Вегенер. — А ведь это помогает жить, правда?
Разговор какое-то время вертелся вокруг этой темы.
Она сама это начала, думал Тайхман; сама завела этот разговор. Нет, это началось с того, что она появилась в новом платье. Конечно, ничего плохого в этом платье нет, кроме того, что оно очень красиво. Впрочем, на ней любое платье выглядит красивым. И все-таки она сильно облегчила бы ему жизнь, если бы не надевала его. И ей совсем не стоило так скрещивать ножки. И кроме того, она пьяна…
Но фрау Вегенер не была пьяной. Когда Тайхман отказался наполнить ее бокал, она встала. Прежде чем покинуть комнату, посмотрела ему в глаза, а потом сказала мужу:
— Я бы хотела, чтобы ты сейчас пошел вместе со мной.
— Да, уже поздно, — согласился Вегенер.
Он встал и последовал за ней, вытянув вперед искусственные руки, чтобы не наткнуться на дверь.
— Спасибо, мой муж сам сможет найти дорогу, — запротестовала она, когда Тайхман попытался ему помочь, и, произнося это, она смотрела на своего слепого мужа с таким выражением, что Тайхман сразу понял, что надо уходить. У двери она оглянулась и сказала: — Спокойной ночи, господин Тайхман. — А глаза ее смеялись над ним.
— До свидания, до завтра, — сказал Вегенер.
«Итак, она пьяна. Это случается. Но какая же она сука!
И я ее возьму. Черт с ним, пусть будет, что будет. В любом случае, я сильнее ее. И пока буду делать это, ни о чем не буду думать. Так и надо поступать. Наноси удары, не важно, кому они достанутся. Даже если и сам получишь несколько ударов в ответ. Это цена, которую ты платишь. Самое важное, кто ударит последним. К черту весь этот моральный балласт. Выбрось его за борт. Если не сделаешь этого, ты проиграл. Я возьму ее, я возьму жену калеки, черт побери. Я…»
Он бормотал эту ерунду всю дорогу в свой отель.
А наутро уехал. Он написал записку, в которой сообщал, что получил телеграмму с приказом вернуться на службу. Он послал коридорного с этой запиской на Ридерштейнштрассе с инструкцией купить по дороге цветы, двадцать четыре цветка, не важно каких, но их должно быть двадцать четыре, и все они должны быть красными. Он сможет только понюхать их, подумал он.
Эта мысль не покидала его сознания. И вдруг она повергла его в ярость, но догонять коридорного было уже поздно.
В полдень Тайхман пришел на станцию. Он не козырнул армейскому капитану, огрызнулся, когда тот потребовал у него объяснений, и капитан записал его фамилию. Около станции он чуть не сшиб с ног важного нацистского функционера, но тот лишь выругался.
Когда Тайхман вышел на перрон, поезд уже стоял. Платформа была полна людей, пытавшихся влезть в вагоны.
— Я знала, что ты уедешь, — даже до того, как получила записку.
Когда поезд тронулся, она сказала:
— Не приезжай больше никогда, пожалуйста. Никогда больше, пожалуйста… — И пробежала несколько шагов за поездом.
Глава 15
Тиммлер не пошел с ними в следующий поход. Всякому, кто попадался ему на пути, он показывал письмо из Бюро кинематографии рейха, согласно которому ему было велено явиться в Берлин для написания сценария картины о подводниках.
Ланген, новый инженер-механик, — командир избавился от прежнего — был странным человеком. Его лицо походило на кусок теста, а всегда открытый рот, в сочетании с крупными желтыми лошадиными зубами придавал ему вид дурачка. Впервые встретив его, Тайхман решил, что это портовый грузчик. На Лангене был поношенный выцветший пуловер, не достававший ему до пояса; на голове не было фуражки, волосы всклочены, а брючины напоминали дымовые трубы. Когда Тайхман представился, инженер-механик протянул ему руку размером с сиденье для унитаза и кивнул.
Но этот человек, про которого по его виду можно было подумать, что он и до трех-то считать не умеет, ухитрился совершить побег из английского лагеря для военнопленных; кроме того, как они выяснили из его платежной книжки, он был сыном дипломата высокого ранга. Однажды, когда в кают-компании зашел разговор об этом, Ланген мрачно произнес:
— Моя мать в ту пору, должно быть, спуталась с водопроводчиком. Когда я гляжу на себя в зеркало, мне это кажется единственным объяснением. Ибо мой отец и вправду выглядит как настоящий посол.
