Лифт поднимает меня до своей конечной остановки на палубе А. Херувим, украшающий верхнюю ступень лестницы-волны, еще пухлее, чем его собратья снизу. Я пробираюсь сквозь толпу разряженных богачей к лодочной палубе. На средней лестничной площадке обитает еще несколько божественных персонажей, включая двух ангелов, удерживающих вычурные часы, которые показывают 8:40. Тема загробной жизни, безусловно, весьма разнообразно представлена в местном интерьере. Но разве на судне, плывущем посреди океана, стоит постоянно напоминать о смерти?
Заменяющий часть потолка стеклянный купол кажется темной короной, отражающей огни люстр. На буфетном столике золоченая русалка протягивает гостям раковину, полную фруктов, которые венчает ананас. Я видела ананасы на рынках, но даже представить себе не могу человека, который согласится есть эту помесь шишки с яблоком. Я принюхиваюсь к нему, но он пахнет совсем не шишками, и даже не яблоками, а чем-то сочным и сладким.
Сунув в карман яблоко, я прохожу через фойе, в котором пианист наигрывает какую-то мелодию. Наконец, четверть часа спустя после ухода из каюты 14, я добираюсь до вершины «Титаника», лодочной палубы.
Ветерок остужает своими благословенно прохладными ладонями мои горящие щеки. У мамы руки всегда были холодными, и мы с Джейми любили брать их в свои, слишком горячие.
Небо усыпано звездами, и их больше, чем я видела за всю свою жизнь. И как же манят к себе эти звезды, сильнее, чем все драгоценности в первом классе. Словно самоцветы в тиарах, нитки жемчуга, сверкающие бриллианты, разложенные на темном бархате неба.
Скамьи пусты, на палубе почти никого. Большинство предпочитает увеселения в залах корабля. Электрические фонари создают вокруг труб жутковатый ореол. Из четвертой, последней, дым не идет. Возможно, это просто обманка. Китайцы недолюбливают число четыре, а европейцы, напротив, предпочитают четные числа.
Спасательные шлюпки стоят неподвижно, словно бледные призрачные колыбели в костяных руках. По четыре в каждом из четырех углов. Меня бросает в дрожь. Эта палуба полна несчастливых знаков, и я могу поспорить, что Фонг ни за что сюда бы не пошел, даже если бы ему позволили.
Парочка, идущая под руку, кивает мне на ходу, оставляя за собой яркий след женских духов. Я решительным шагом направляюсь к корме, высматривая Джейми.
Лодки, стоящие на деревянных подпорках, находятся на уровне глаз. Система крюков и петель удерживает на месте холщовые чехлы. Я присматриваюсь. Чехол на третьей лодке слегка отогнут. Я подкрадываюсь к лодке и шепчу:
— Джейми?
Океан ворчит и вздыхает, заглушая мой голос.
— Джейми? — повторяю я громче.
Высовывается голова.
— Черт, Вал. Что ты здесь делаешь?
— Ищу мачту, на которой смогу поднять свой белый флаг. Мир, братишка? Я не пытаюсь убедить тебя отправиться в Нью-Йорк, а ты прекращаешь разговоры про Лондон.
Я протягиваю ему яблоко.
Правая часть его рта дергается.
— Мир.
Он берет подношение, а затем двигается, чтобы освободить место на полу, где он сидел с накинутым поверх одеялом.
Оглянувшись вокруг, чтобы убедиться в отсутствии любопытных глаз, я задираю юбку и перелезаю через борт, случайно наступая брату на ногу, прежде чему устроиться у него под боком. Он проглатывает ругательство.
Я снимаю шляпку и кладу голову на скамью.
Он смотрит на меня.
— Так где ты была? Я тебя повсюду искал.
— Ты, должно быть, пропустил первый класс.
— Не может быть.
— Почему? Каюта пуста, за нее уплачено вперед. К тому же я нашла союзника.
— Кого?
Я коротко рассказываю ему о своей встрече с Эйприл Харт, игнорируя его стоны и пытаясь добавить в голос уверенности.
Его вздох тяжел, как полная дождевая бочка.
Я шмыгаю носом.
— Я стольким пожертвовала, чтобы здесь оказаться. Потратила все до пенни на билет из Лондона в Саутгемптон.
— Я знаю, Вал.
— Почему ты не рассказал своим друзьям обо мне?
— Они задают слишком много вопросов. Бо и Барабанщик знали о тебе.
Его слова проливаются бальзамом на мои душевные раны. Я еще не встречалась с этим Барабанщиком, но подозреваю, что скоро встречусь.
Аромат сосны мешается с запахом свежей краски. Мы, должно быть, первые пассажиры в этой лодке.
— Здесь уютно, хоть и чуточку пусто. Где весла?
— Без понятия. Кажется глупым хранить их отдельно от лодок, но кто бы меня спросил.
Или любую женщину, как сказала бы Эйприл Харт.
— Лодки — высший класс. Обшивка внакрой, руль из вяза. Но их всего шестнадцать — плюс те складные, что они хранят на носу. Этого хватит лишь половине из двух с лишним тысяч пассажиров. Но они утверждают, что все согласно правилам.
Я присвистываю.
— Хорошо, что Ба научил нас плавать.
Единственное, что нарушает тишину, это плеск волн о корпус «Титаника» и ритмичное поскрипывание досок. Джейми вздыхает.
— Что ты сделала с книгами?
— Распродала.
Один из планов Ба был связан с покупкой книг из уходящих с молотка домов и последующей продажей их с лотка, таких, к примеру, как «Астрономия сквозь века» и достопамятная «Пчелиная ферма для начинающих». Ничего хорошего из этого плана, впрочем, не вышло. Если в Лондоне и есть что-то постоянное, так это дождь, а дождь и книги — извечные враги. Но, с другой стороны, именно «Астрономия сквозь века» познакомила Джейми со звездами.
— Жаль, что тебе пришлось разбираться со всем этим в одиночку.
Кажется, будто звезды отодвинулись, словно давая мне больше пространства. Воспоминания о том мрачном утре призрачным шепотом звучат в голове. Я нашла Ба в переулке в квартале от нашего дома. Он умер, ударившись в подпитии о фонарный столб. Его цилиндр крутился под порывами ветра, как встревоженная собачонка.
Я перебираю эмоции, сплетающиеся внутри в тугой клубок: злость на его безрассудство, вину за то, что меня не было рядом, печаль от того, сколько всего он не увидит, например слонов. И все это щедро приправлено облегчением оттого, что больше ему не придется страдать.
Обычно, когда зеленый змий утаскивал Ба в очередной темный угол, он не разговаривал целыми днями. А после смерти он перестал не только говорить, но и слушать. Ба так старался, но, как и все мечтатели, не смог справиться с ополчившимся против него миром. Надеюсь, его следующая жизнь на китайских небесах легче.
— Ты похоронила его рядом с мамой?
Я покачала головой.
— Ее родители этого бы не допустили. Но я нашла ему местечко на Восточном лондонском кладбище.
Джейми фыркает. Затем двигается, и я чувствую его полный тревоги взгляд.
— Что не так? — спрашивает он.
— Каждую ночь мне снится, что Ба в беде. Это совершенная бессмыслица. Он давно уже должен был отправиться в другой мир. А он пытается что-то сообщить. И это как-то связано с тобой.
Он хмыкает, и я чувствую, как что-то захлопывается прямо перед моим носом, как дверь перед коммивояжером.
Я сую ногу в эту дверь.
— Понимаешь, ты тоже есть в этих снах. Но ты никогда ему не помогаешь. Всегда просто пялишься в пространство.
С очередным смешком он задирает нос.
— Именно так. Я щелкаю его по носу, и он уворачивается.
— А что ты делаешь в своих снах?
— Пытаюсь помочь ему. Но ему нужна не я. А ты. Что бы тебя ни разозлило, ты должен простить его.
Он ворочается, заставляя доски скрипеть.
— Он никогда не просил о прощении, пока был жив. Так чего теперь переживать?
Я прижимаюсь к его плечу, на ощупь похожему на стальную трубу.
— Потому что он застрял.
Джейми зажмуривается, словно прячась от моих слов.
— Недели не прошло после ее похорон, как он заложил ее обручальное кольцо и потратил все деньги на огненную воду.
Я морщусь, слыша из его уст выражение, которым Ба называл свой дешевый джин.
— Так вот из-за чего ты злишься… Ему нужны были деньги, чтобы заплатить наши долги. Помнишь про пчелиную ферму?
— Как я могу забыть? — бормочет он, стряхивая мою голову со своего плеча. — Иногда ты не можешь простить, потому что это унижает людей, которых ты любишь.
