— Надо думать не об одних деньгах. Тебе придётся не только кормить ребят, но и воспитывать. Хватит ли у тебя сил?
Он внимательно посмотрел на Железняка и ещё раз отметил про себя, что тот неузнаваемо изменился. Ковалёв понял, что перед ним сидит уже не мальчик.
— Давайте попробуем, Алексей Михайлович, — тихо сказал Иван. — Училище и детский дом от нас не уйдут. А последние мамины слова были: «Не отдавай…»
Он захлебнулся, пересилил себя и уже спокойно добавил:
— Как же я могу не выполнить её последнюю волю?
Ковалёв помолчал, что-то взвесил,
— Хорошо, попробуем. Всякие организационные дела с опекунством, пенсией мы тебе поможем наладить. Куда хочешь идти работать?
— Я бы в первый цех пошёл. Там Половинка…
— Это верно. И это устроим. Что ещё?
— Коммунхоз.
— Не волнуйся. Что ещё?
— Как будто всё.
— Хорошо. Ну, Иван, — Ковалёв вышел из-за стола, подошёл к юноше, — ну, хлопче, иди теперь. От всей души желаю тебе удачи и самого большого счастья.
Он обнял Железняка за плечи и, словно испугавшись этого проявления нежности, легонько оттолкнул:
— Иди!..
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Кирилл Сидоренко пришёл в цех, когда до начала работы оставалось минут десять, и с удивлением заметил около механического пресса, который собирала бригада, высокую тонкую фигуру в новой, ещё не замасленной спецовке.
— Иван! — весело крикнул он, хлопнул по плечу товарища. — Каким тебя ветром сюда занесло? А инженером кто будет?
Он чуть насмешливо выговорил последние слова, потом всё вспомнил, смутился, нахмурился и, не давая Ивану вымолвить ни слова, заговорил подчёркнуто резко:
— Чего ты тут торчишь? В нашу бригаду пришёл? К Половинке? Вот если бы Максим мне тебя поручил, я бы из тебя сделал человека первого сорта, без допусков.
Иван слушал Кирилла и в глубине души завидовал ему. Вероятно, никогда в жизни он не сможет так уверенно чувствовать себя в цехе, вероятно, никогда не сможет покорить эти огромные, похожие на слонов машины.
Мечта о технике, о необыкновенных изобретениях и открытиях всегда жила в душе Ивана. Ему представлялось, как он приедет из Харькова или из Москвы инженером, получит в своё распоряжение целый участок, а со временем, может, и цех, и начнёт создавать могучие и красивые механизмы, которые на весь свет прославят родной завод. Случилось не так, как хотелось. Ну что ж, если не удалось стать инженером, начнём с ученика.
А в первом механическом цехе Калиновского завода было чему поучиться. Огромные машины, клети прокатных станов, ворота шлюзов будущих гидростанций, части турбин, механические прессы — всё это стояло, уже собранное или приготовленное к сборке, на длинных стальных стендах. Тут не было станины легче полусотни тонн, гут не было машины меньше паровоза. Это было царство тяжёлого машиностроения — основы основ всякой индустрии, основы мощи государства, и Иван в своё первое рабочее утро ощутил впечатляющую силу этих машин особенно отчётливо.
Подошёл Половинка, стал рядом, проследил за взглядом Железняка, спросил:
— Хорош у нас цех?
— Хорош, Максим Сергеевич, — взволнованно ответил юноша.
И он опять посмотрел на тяжёлые станки, выстроенные в два ряда вдоль каждого пролёта, на ажурные фермы кранов, с виду такие некрепкие и ненадёжные.
— Да, очень хорош, — ещё раз сказал Половинка.
И ему вспомнился двадцатый год — задымлённые и полуразрушенные цехи Харьковского паровозного, старенькие токарные и фрезерные станки немецких фирм «Брюгель» и «Бенц». Тогда ему, демобилизованному будённовцу, приходилось надевать ремень на шкив трансмиссий длинной палкой с крючком. Уже давно ушла в прошлое такая техника, а тогда она казалась Максиму чем-то невероятным.
С того времени прошло тридцать лет. Неузнаваемо изменился цех, и он сам изменился. Ему уже за шестьдесят. И так же, как когда-то он сам пришёл на смену старым харьковским мастерам, так и ему на смену идёт этот молоденький, взволнованный Железняк.
Максим Сергеевич почувствовал на глазах слёзы,
«Старею, плаксивым становлюсь», — подумал он, а вслух сказал:
— Ну, друзья, все собрались?
Да, они все пришли, слесари и сборщики бригады Половинки, и стали вокруг своего бригадира. Их было девять разных по способностям и квалификации рабочих, и все они с интересом смотрели на Ивана. Михаил Торба и Пётр Маков стояли рядом, и Иван, увидев их, почувствовал себя увереннее.
— Пришло новое пополнение рабочего класса, — громко сказал Половинка. — Зовут этого хлопца Иван Павлович Железняк.
— Сын того Железняка?
— Да, сын танкиста Железняка. Будет у нас учиться, а потом с нами работать. Учить его будет Кирилл Сидоренко. Ясно? Вопросы есть?
— Нет.
Где-то над высокой застеклённой крышей цеха, над подъёмными кранами и толстыми просмолёнными электропроводами раздался мелодичный, протяжный гудок. Казалось, он летит из самого сердца Донбасса, словно дыхание могучей, огромной груди.
— Приступайте, ребята, — сказал Половинка, надел очки в чёрной роговой оправе, развернул перед собой широкий, как простыня, чертёж и неожиданно стал похож на старого, мудрого учёного.
— Что вы стоите, Иван Павлович, как милиционер? — спросил Сидоренко. — Давайте приступать. Первые дни твоя задача — ходить за мною хвостиком и хорошенько приглядываться к тому, что я делаю.
Железняк не ожидал таких слов. Ему хотелось сразу получить самостоятельную работу, хотелось показать, что он тоже кое-что умеет, знает, как обращаться с напильником и зубилом… Он взглянул на Половинку, словно ожидая помощи, но тот уже целиком углубился в чертёж и не обращал больше внимания на своего нового ученика.
— Пошли, пошли! — подгонял Сидоренко. — Вон там маслёнка, бери её и лезь наверх. Вчера ползун немного заедало, сейчас найдём, отчего его перекосило.
Иван пересилил свою гордость, схватил маслёнку и быстро полез по шаткой лесенке на станину. Так начался его первый рабочий день.
В перерыве Максим Сергеевич пальцем поманил его к себе.
— Ну как? Привыкаешь?
— Не скоро я слесарем стану, если так пойдёт…
Половинка всё понял, улыбнулся.
— А ты не горячись, первую неделю просто походи, обомнись, притрись… Кирилл правильно делает, тут одним наскоком не возьмёшь. После работы инженер Новиков с вами теорию будет проходить.
— Я знаю.
— Вот и хорошо. Иди в буфет, поешь.
Иван пошёл. Котлета показалась ему необыкновенно вкусной, а главное — дешёвой. Теперь, когда ему приходилось думать о целом семействе, денежные дела волновали его необычайно. Он часто считал и пересчитывал и никак не мог понять, как это у мамы на всё хватало.
— Сегодня суббота. Часу в восьмом приходи в клуб Пушкина, мы там собираемся, — не то пригласил, не то приказал Сидоренко, и Железняк молча кивнул головой.
Загудел гудок, смена кончилась. Они попрощались, Иван заспешил домой.
Он не переводя дыхания вбежал на третий этаж — ему казалось, что дома без него обязательно что-то должно было случиться, — нетерпеливо постучал, и, когда вошёл, от сердца сразу отлегло.
На столе, застеленном чистой скатертью, уже стояли четыре тарелки, из кухни выглянуло покрасневшее от жары лицо Марины.
— Сейчас будем обедать! — крикнул Андрейка.
— А чего вы меня ждёте? Я же сказал, что могу задержаться, — бросил Иван.
— Нет, обязательно ждать будем, и обедать будем все вместе, — сказала Христина, внося суп.
Это давнишнее правило семьи Железняков, нарушенное на некоторое время, снова входило в силу. Иван взглянул на то место, где обычно стояла мамина тарелка, и не позволил себе даже вздохнуть.
— Люди, к столу! — пригласил он так же, как когда-то делала мать.
— А теперь рассказывай, что на заводе, — сказал Андрейка, когда суп и макароны с сыром исчезли с тарелок.
Иван рассказал, какой это чудесный цех и как мало ещё позволяет ему делать самому Сидоренко, о прессе, который сейчас монтируют.
— Отрицательный тип твой Сидоренко, — заявила Марина, выслушав всё. — Вроде нашей Леокадии Петровны.
С Леокадией Петровной, учительницей математики, у Марины были старые и очень сложные отношения. Иван это знал и ничего не ответил.
— А у тебя что, Христина?
— Ничего. Пятнадцать.
— По каким?
— Русский язык, немецкий и история.
— Покажи дневник.
Три пятёрки шли друг за другом, как косари с косами на плечах.
— А у тебя что?
— Меня не вызывали, — с достоинством ответил Андрейка.
— Хорошо, — сказал Иван. — Отметки каждый раз за столом проверять будем, так и знайте.
— И твои тоже, — бросила Марина.
— Обязательно. Чья очередь мыть посуду?
— Того, кто спрашивает.
