— Ну, скажи! — отозвался Железняк.
— Родись я раньше, — продолжал Кирилл, — сколько бы у меня было работы! Я бы царя убил, я бы революцию делал, я бы кулаков уничтожал, я б Гитлера живым поймал и на аркане в Москву на Красную площадь привёл. А так что? Родился в тридцатом году, воспитывался в детдоме, кончил ремесленное, и ничего для меня великого в жизни уже не осталось. Всё уже сделано! План сто пять процентов — и квиты! Даже если война будет, то всадят в меня атомную бомбу, бац! — и всё… Пар из Кирилла Сидоренко! А я бы мог Перекоп взять, море вброд перейти, Врангеля в море сбросить, Махно в степи поймать! Всё мог бы!
У Кирилла загорелись глаза. Их блеск словно коснулся и Саниных глаз, да и Иван смотрел в гущу деревьев заворожённо застывшим взглядом.
— А ты знаешь, что Каракозова повесили? — спокойно, не поддаваясь чарам Кирилловой романтики, заметил Торба.
— А мне всё равно, что со мною потом сделали бы. Пусть повесили бы, пусть четвертовали, пусть живьём, как Наливайко, в котле зажарили, всё равно. Я так представляю: стою я с бомбой в руке, а где-то идёт царь, могущественный и страшный, а я его могу убить! За такое мгновение жизнь отдать можно!
— Да-а… — тихо протянул Железняк.
— А теперь что? — говорил Кирилл. — О межпланетных полётах и то так рассказывают, что уснуть можно. А я полетел бы на Марс…
— «Потому, потому что мы пилоты…» — тихо напевал Маков.
Но Кирилл уже не обращал на него внимания. Фантазия понесла его далеко от этого сада, от завода, от товарищей. Вот возвращается он из межпланетного полёта, из первого полёта на Марс, и все на земле говорят только о нём, только о нём, и все оглядываются, когда он идёт по улице, и все шепчут: «Это Кирилл Сидоренко. Он был на Марсе».
— Выпьем пива, — предложил Торба.
— Иди ты к чёрту! — упав вдруг с неба на обыкновенную донецкую землю, рассердился Кирилл. — Ему про такую красоту говорят, а он — пива… Пошли!
Выпили ещё по кружке. Сидоренко неожиданно сорвался с места.
— Ребята, какого чёрта тут этих урн всюду наставили? На природе уж и плюнуть негде! Давайте мы их вверх ногами перевернём! А?
Торба и Железняк не шевельнулись, зато Маков с Кириллом схватили, одним махом опрокинули вверх дном тяжёлую, чугунную с орнаментом урну, которая стояла рядом со скамьёй, и отправились дальше.
И вдруг Саня, которая за целый вечер не сказала ни слова, засмеялась. Сначала она смеялась тихо, про себя, потом смех начал клокотать у неё в груди, усиливался и наконец вырвался, да такой звонкий и громкий, что Кирилл остановился как вкопанный, мгновение постоял, потом повернулся к Сане.
— Ты чего?
— Ой. не могу! — смеялась Саня. — Ой, не могу! Царя убили, на Марс полетели, Махно поймали!
— Замолкни! — задохнулся Кирилл.
Лицо его вдруг стало таким страшным, что Саня захлебнулась смехом, в горле у неё что-то хлюпнуло, и она умолкла. Кирилл сел на скамью хмурый, вне себя от злости. Они долго молчали. Как он ненавидел в эту минуту черноволосую, толстогубую Саньку!
— Хотел бы я знать, — задыхаясь, спросил он, — за каким чёртом ты с нами ходишь? Зачем являешься, когда тебя не зовут, чего ты у нас под ногами крутишься? Чего, я тебя спрашиваю?
Полные губы девушки дрогнули.
— Хочешь знать? С тобой на Марс лететь собиралась…
— Одна теперь можешь на Марс лететь, — включился в бой Маков. — Осточертела ты нам!
— Ты — на Марс? — В груди Сидоренко бушевала злоба. — На Марс?
Он всё мог сделать в эту минуту — непристойно выругаться, ударить Саню, броситься на товарищей…
— А ну, хватит, — сказал Торба. — Это не дело. Где вы видели, чтобы на девчонку так…
Иван взглянул на большие электрические часы над воротами стадиона. Длинная стрелка дрогнула и перескочила на минуту вперёд — до десяти оставалось семь минут. Юноша поднялся.
— Мне пора домой, — просто сказал он, и эти слова, произнесённые обычным, тихим голосом, прозвучали диссонансом горячему, хриплому голосу Кирилла.
— Сиди! — крикнул Сидоренко, перенося теперь свою злобу на Ивана.
— Нет, я пойду, мне пора домой.
Стараясь как-нибудь сгладить впечатление от разговора с Саней, Кирилл раскатисто захохотал.
— Смотри-ка! Время домой! Маленький! Мама его дома ждёт, соской будет кормить!
— Нет, мама меня дома не ждёт.
Сидоренко запнулся, словно с разбегу налетел на большой тяжёлый камень. Саня взглянула на Ивана, она почувствовала, как больно ему сейчас, захотела утешить, но не нашла подходящих слов. Посмотрев на Кирилла, она только сказала:
— Эх ты, цареубийца!
— Молчи, Санька, — уже совсем по-другому ответил Сидоренко. — Ты, Иван, не сердись, я не хотел…
— Я не сержусь, — сказал Иван. — До свидания, хлопцы… До понедельника!
И быстро пошёл вдоль аллеи.
— Скверно получилось, — сказал Кирилл, провожая его взглядом. — Пошли, ребята, выпьем пива…
Словно ничего не произошло, все встали и пошли за Кириллом.
А Иван направился домой. Он постучал в дверь точно в десять, и первое, что увидел, были большие, налитые слезами глаза Андрейки.
— Ты почему до сих пор не лёг спать?
— Мы все тебя ждали. Не надо уходить.
— Давай, давай ложись. Уходить можно, а вот плакать из-за этого не надо, — сказал он, укрывая Андрейку.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Они жили, рассчитывая каждую копейку. Иван сделал только одну большую трату — пошёл к фотографу и заказал мамин портрет. Его увеличили с маленькой карточки, но вышло очень хорошо. С блестящей бумаги, точно живые, смотрели весёлые мамины глаза, и губы складывались в знакомую, чуть насмешливую улыбку.
Ивану нравилось, что на портрете мама весёлая, улыбающаяся, а не грустная. В столовой рядом с портретом отца поместили и мамин. И удивительное дело: когда впервые мама посмотрела своими ясными глазами на стол, за которым обедали её дети, всем в маленькой квартирке стало веселее. Прошла ли пора самой острой печали, притупилось ли горе, или и в самом деле мамина улыбка отразилась на лицах детей, но когда портрет Марии Железняк появился на стене, в столовой впервые за долгое время послышался смех.
И в тот же день Анастасия Петровна, дальняя родственница Железняков, тихонько вошла, словно вплыла, в их маленькую квартирку.
Весьма благообразная, седая, с приветливой улыбкой на сморщенном розовом личике, она напоминала старенькую ласковую монахиню, каких немало ходило когда-то по дорогам Украины, собирая пожертвования на храм. Жила она в Дружковке; у Железняков появлялась очень редко, мама ездила к ней тоже не часто, но дети знали, что у них где-то есть неродная бабушка Анастасия, к которой маме иногда приходилось обращаться.
Бабушка Анастасия пришла как раз к обеду, внимательно оглядела тарелки, покачала головою, дала каждому по маленькой, словно стеклянной, конфетке, поплакала, глядя на мамин портрет, с аппетитом поела супу и пшённой каши со шкварками, потом спросила:
— А пальтецо-то Марусино уже продали?
— Нет, — насторожённо ответила Христина, — Оно через год как раз на Марину придётся, только чуть-чуть ушить.
— А моль его не тронет?
— Нет, мы хорошо бережём, — заверила Марина.
— Так, так, — покачивала головой бабушка Анастасия, — так, так.
Пообедав, бабка пошла по комнатам и всё разглядывала. Расспрашивала, как похоронили Марию, очень жалела, что её не известили. Она сразу приехала бы.
— А про меня Мария не вспоминала? — спросила она так, между прочим.
— Нет.
— Вот ищи правду на свете!
— Вы надолго в Калиновку? — простодушно спросила Христина.
— Нет, доченька, я пришла только на вас взглянуть. Родные всё-таки, — ласково улыбнулась бабушка и хотела погладить девочку по голове, но та отшатнулась, словно из бабушкиных пальцев бил электрический ток.
Старуха взглянула на неё недоуменно, даже перекрестилась.
— Свят, свят, свят… Уж ты не порченая ли?
Наконец бабушка всё оглядела. Сухоньким пальчиком поманила Ивана в кухню, аккуратно прикрыла дверь и сказала:
— А пальтецо-то мамино, сынок, я у тебя заберу.
— Как заберёте?
— Заберу, сыночек, заберу, потому что пропадёт и денежки мои пропадут.
— Какие денежки?
— Триста рублей, сыночек, триста, как одна копеечка, триста. Маруся-покойница, царство ей небесное, у меня заняла.
Иван вспомнил, мать говорила ему когда-то про эти деньги. Она заняла их, когда нужно было купить ему костюм. Бабушка Анастасия говорила правду. Иван Железняк скорее умер бы, чем отказался от маминого долга. Но неужели придётся отдать пальто, синее пальто с таким хорошим каракулевым воротником, ещё отцовский подарок, вещь, которую так любила и берегла мама?!
У Ивана было триста рублей. Сегодня он получил пенсию. С каким удовольствием он бросил бы сейчас эти деньги бабке Анастасии, чтобы только не видеть благостного лица святоши, чтобы не слышать её елейного голоса. Но отдать деньги легко, а что потом есть? Эта мысль удержала руку, которая уже потянулась к карману. Иван сказал:
