3. Война закончилась 64 года назад. Ощущение, что мы все забыли и ничему так и не научились. Мир по-прежнему полон обаятельных «бесславных ублюдков» с тремя извилинами, а уж перекоммутировать эти извилины в нужную сторону — плевое дело. Люди внушаемы. Тарантино с блеском доказал это своим фильмом.
И значит, вся эта херня может повториться в любой момент? Да. Мир таков, говорит Тарантино. Примите и распишитесь.
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ДНЕВНИК ДМИТРИЯ БАВИЛЬСКОГО
Сентябрьский Большой фестиваль Российского национального оркестра
в Большом театре
Еще когда я учился в школе, на меня сильное впечатление (которое в этом возрасте оказывается формообразующим) произвела одна фраза Чарльза Дарвина. Великий ученый высказался в том духе, что если бы ему удалось прожить жизнь еще раз, то в обязательном порядке он каждый день бы слушал симфоническую музыку, смотрел бы картины и читал бы стихи.
Ну, стихи и картины — дело десятое, остановимся на музыке. Тем более что дирижер Михаил Плетнев объявил о Большом фестивале Российского национального оркестра, который должен был играть серьезные симфонические программы каждый день в течение недели. Чем не идеальная, можно сказать, возможность воплотить в жизнь завет Дарвина?!
Честно записавшись на семь дней, я тем не менее смог сходить только на пять концертов. И не то чтобы обстоятельства не позволяли (человек делает то, что хочет, или то, что считает нужным, важным), я физически не смог осилить громаду Большого фестиваля.
К середине программы накопилось такое количество впечатлений, что понадобилась пауза, расчищающая органы чувств для восприятия следующих концертов.
Слушанье симфонических концертов — трудная работа, требующая самоанализа, а когда плотность музыкальных событий зашкаливает, то культпоходы превращаются в ритуал: качество отходит на второй план, уступая место «раме», то есть всему тому, что происходит вокруг да около.
Тем более что я убежден: рама обстоятельств (акустика и атмосфера зала, зрительские реакции и шум кондиционеров, твое собственное самочувствие и настрой) играют в восприятии искусства отнюдь не самую последнюю роль.
Более того, скажу, дождь перед началом или перепалка в гардеробе способны перепахать впечатление и тем более послевкусие от посещения спектакля точно так же, как доблесть или же отсутствие доблести у исполнителей.
Неудобная обувь, голод или сытый обед, жесткие стулья или же звонки мобильных, накладываясь на звучание, делают любое исполнение единственным и неповторимым.
Идеальная рецензия, как мне кажется, и должна начинаться со сводки погоды или же отчета критика о его самочувствии перед увиденным — с тем чтобы читатель мог сделать поправку на его оправданную субъективность.
То, что Михаил Плетнев, руководящий и оркестром и фестивалем, решил провести симфоническую неделю на Новой сцене Большого театра, настраивало на определенный лад. К тому же на пресс-конференции, предшествовавшей концертам, было объявлено, что РНО, некогда частный коллектив, получил государственный статус.
Большому кораблю — большое плаванье; в Москве нет теперь оркестра более сильного и профессионального, чем РНО. В том, что он подтвердит свой неформальный статус лидера, никто и не сомневался, интрига заключалась в том, как и какими средствами он это сделает.
И станет ли Большой фестиваль безусловным событием (и каким именно, светским или все-таки музыкальным) или же пройдет келейно, как июньский Фестиваль оркестров мира, проходивший по соседству, в Колонном зале Дома Союзов?
Современное исполнительское искусство, самое неуловимое и сложно определяемое (в том числе и через сравнение с несовершенными записями минувших десятилетий, когда соревнуются скорее не музыканты, но фирмы звукозаписи), точно так же зависит от «духа времени», как изобразительное искусство или же театральное.
То, как сегодня принято исполнять Бетховена или Малера (не говоря уже о более тонких специалитетах типа аутентичного барокко или же православных хоров), напрямую зависит от разлитых в обществе умонастроений, а также от общей «эпистолы», то есть свода правил и представлений о мире, бытующих в тот или иной исторический период.
Здесь происходит та же самая история, что и с «Гамлетом», — каждая эпоха заслуживает того музыкального «героя нашего времени», которого заслуживает. И то, что главный герой нынешней музыкальной сферы выбирает главным персонажем Большого фестиваля РНО Петра Ильича Чайковского, чьи последние симфонии можно было услышать уже в первом концерте цикла, говорит о нашем времени не меньше сводок телевизионных новостей.
А может быть, даже и больше.
Понедельник. Пятая и Шестая симфонии Чайковского
Первые такты медленно расползающегося исполнения похожи на нервно-паралитический газ, каким его изображают в фильмах или репортажах: кто-то кидает шашку и дымовучка заполоняет собой ойкумену до краев.
Зарин или заман вступают во взаимодействие с акустикой Большого театра, чья глухота накладывается на хищный рев кондиционеров, из-за чего музыка звучит будто бы на документальной, процарапанной, пленке. Оркестровую яму закрыли, расставив РНО на сцене, из-за чего музыкальные испарения, перемешанные с дыханием кондиционера, тут же уносятся под колосники, из-за чего самыми сильными фрагментами исполнения оказываются самые громкие куски, тем более что Плетнев, четко (намеренно и демонстративно) держащий оркестр в узде сдержанности в самые патетические моменты, как бы забывал о том, что он не здесь, врубая полную громкость, отпуская души инструментов и исполнителей на покаяние.
Звук, подобно гигантскому младенцу, еще долго возился в люльке зала, бабакал и тыкал, пока не устаканился, совпав очертаниями — и сцены и зала, из-за чего коробка превратилась в шкатулку. Пятая и Шестая симфонии Чайковского сложились в диптих, связанный единой темой нарастания симптома.
Видимо, не случайно Пятая идет на фоне белой заставки с логотипом оркестра, ну а после антракта прожектора добавили багряного, которое будто бы сгущалось вместе со сгущениями и вихрями Шестой. Оттого и зарин-заман, проникающий в комнату, где на смятых, холерных простынях мечется больной Чайковский.
Он больше уже не встанет, однако в дыму и в бреду ему кажется, что выздоровление возможно и перемена участи не за горами. Не за долами, где по долинам и по взгорьям язычками холодного осеннего пламени мечется чаемая русскость. Иногда Чайковский приподнимается на локтях и даже встает, подходит к окну, за которым солнце, но потом его вновь начинает колотить озноб...
А над оркестром летала маленькая телекамера, словно бы это линза, в которой время от времени фокусируется жар. Собственно, этим Плетнев и занимается, управляя оркестром демонстративно скупыми движениями, растиражированными на афишах и плакатах. В правой руке — дирижерская палочка, кажущаяся в его руках особенно маленькой, левая по-ленински развернута ладонью к оркестру, именно ею он выманивает и приманивает звук. А линза иной раз, когда в ней скапливаются скорость и громкость, закипает ледяными мурашками, но чаще всего фокус рассеян.
В этом старом доме, где страдает и мечется Чайковский, — лабиринты полутемных комнат. В одних залах шипящий газ обустраивается надолго, расползаясь и заполняя углы; в другие газ едва заглядывает, уступая место той самой линзе, застывающей у темечка или же бликующей солнечными зайчиками.
Что-то оркестр, ведомый Плетневым, переступает так, как ты обычно переступаешь порог, но в других местах замедленная, замедляющаяся проникновенность долго раскачивает качалку чувств, расчесывая на темечке родничок.
Пятая движется к мнимому выздоровлению через постепенное, аккуратное ускорение, через очень гибкую духовую группу (сегодня явно ее вечер), задающую еще одну степень остранения: ведь если смычковые «делают» мясо, выползающее наружу, то медь и деревянные духовые здесь оказываются внутренним каркасом.
Пятая идет неровно, но с нарастанием. Шестая тоже ведь начинается как будто бы с полуфразы, словно бы договаривая недоговоренное. Точность попадания случается к концу второй части, когда оркестр наконец собирается в окончательном единстве; третья развивается в едином порыве, подготавливая трагический выплеск финала.
