на столе.
– Нет, я, пожалуй, сначала искупаюсь.
– Странный ты сегодня… Ты же говорил, что голодный.
– Да нет, я грязный весь…
– У вас в цехе что, душ сломался?
– Да не успел я…
Мимоходом приобняв одной рукой ничего не понимающую жену, чмокнув её куда-то в душистую
макушку, он с удовольствием растворяет в себе и запах её, и, кажется, её саму. И в самом деле, ну
чего тебе, козлу, ещё может не хватать?
Запершись в ванной, совмещённой с туалетом, он вскрывает, наконец, коллекцию. Кажется,
клей на ней старый. Значит, надо успокоиться окончательно. Судьба снова потворствует ему. Страх
недавнего, казалось бы, уже неминуемого позора, сменяется эйфорией. Итак, что же мог увидеть
здесь Иван Степанович? Взглянуть ещё разок, и всё. В унитаз! Итак… Вот его прошлое, вот его
эпоха Большого Гона, запаянная в чёрный пакет. Да уж… Да уж, удивительная вещь фотография.
Одно время Роман хотел даже оформить свою коллекцию в виде колоды карт, только боольшего
формата, чем карты. Не всё же женщины там одинаковы. Есть такие, которых можно было бы
пометить, как тузов, а есть и простенькие, как шестёрки. Однако идея эта показалась слишком уж
циничной и пошлой. И вот все они перед ним. Пожалуй, некоторых женщин он без фотографий уже
бы и не вспомнил. Но карточки будто оживляют их. Вспоминаются голоса, жесты, улыбки,
интимные моменты. А вот уничтожь сейчас эти картонные квадратики, и у памяти не станет опоры.
Но ведь это – его жизнь. Какая-никакая, а жизнь. Впрочем, она была не совсем уж и плохой. Нет,
даже не так. Она была по-своему замечательна! Разве плохо, когда ты абсолютно свободен, ничем
не обременён, когда у тебя нет унижающего ощущения слабости и задолженности? То есть, в
сущности-то, это было здорово!
И откуда-то изнутри, кажется, из самой своей основы, Роман ощущает вдруг такой мощный
потяг к прошлому, что несколько минут сидит озадаченный. Да, да, да! Ему, без всякого сомнения,
хочется отступить в это своё прошлое, не смотря на то, что оно такое грязное и позорное!
Давно уже Роман инстинктивно отгораживается от прошлого. По возможности старается даже
заменить свои старые ботинки, рубашки, куртку. Особенно надёжной заменой кажется ему всё,
покупаемое женой. Но чёрный пакет – это категория отдельная, не заменяемая ничем. И
выбрасывать пакет уже не хочется. Ведь это теперь и не скроешь: женский мир вокруг – контурный,
неопределённый и туманный, каким сделала его встреча с Голубикой – медленно, день ото дня,
вновь набирает прежнюю плоть, цвет, голоса, осязаемость. Тускнеющее свечение холодноватой
Ирэн уже не мешает этому миру назойливо и соблазняющее дотрагиваться до души. Как много
оберегающего света потеряла жена в момент своего ночного признания в нелюбви! Да и он тоже
немало уменьшил его, всячески приглушая своё чувство, уравнивая его с чувством Ирэн. А тот его
внезапный спонтанный вопрос: «смог ли бы я «склеить» такую, как она, в ресторане» и вовсе на
какое-то мгновение отбросил Голубику в общую толпу. Но это мгновение отпечаталось в душе, как
древний след на камне. Королеву нельзя свергать с пьедестала даже на мгновение. Она после
этого уже не совсем королева. Теперь же, когда свечения жены остаётся всё меньше и меньше,
верность Романа держится уже не на любви, а на конструкции убеждений, что смотреть на сторону
103
нельзя, что это грязно и непорядочно. Однако конструкция есть конструкция, она ненадёжна и
зыобка. Вопреки закономерности, что со временем Судьбой начинает представляться и совершенно
случайный человек, Голубика, напротив, несмотря на их ещё «доисторическое» детское
знакомство, постепенно перемещается из категории «Судьба» в необязательную категорию
«случайность». Поэтому не раз уже, взглянув на Ирэн словно со стороны, Роман ловит себя на
странном недоумении: почему именно с этой женщиной, в этой квартире и этом городе, с этой
нудной работой на заводе, ему суждено прожить все свои дни до последнего? Разве это уже всё?
«Успокойся, это Судьба, ты же помнишь её замечательный синий прилив…», – говорит он себе,
пытаясь вернуться в налаженное русло, а глубинное «я» (второе, истинное «я», по определению
Серёги) провоцирует: «Да быть того не может, чтобы у тебя уже не было больше никого и
ничего…». Яд этого шипучего шёпота с пузырьками, как в шампанском, щекочет, подзуживает
кровь. «Конечно, – вкрадчиво наговаривает глубинное «я», – и в целомудренной семейной жизни
заключена вселенная, если погрузиться в неё полностью, да только дано ли тебе это? Твоё ли это?
Не заблуждаешься ли ты? Все люди живут по-разному. Мыслящий человек не довольствуется
лишь одной истиной, а идёт от истины к истине. А ты? Неужели тебе уже не надо ничего?»
В какой-то момент Романа удивляет то банальное открытие, что, живя новой жизнью, он ведь на
самом-то деле никуда не уехал, а остаётся всё в том же, покорённом им городе. И женщины,
которые его привлекали, находятся тут же, рядом. В конце концов, каждый мужчина имеет право
любоваться ими уже хотя бы потому, что они существуют. Разве не так? Эта небольшая внутренняя
сдвижка вроде бы невинна, но она поднимает первую волну мути в бутылке с дремлющим джином.
И тогда обнаруживается, что вся его размеренная жизнь с несколько церемонными визитами к
Лесниковым и с чтением умных книг – это лишь жизнь верхнего, внешнего благопристойного «я».
Пора, собственно, спросить себя и о том, на что нацелено его вроде как невольное, незаметное
и естественное самообразование? Однажды Голубика просто ставит его в тупик этим «зачем?» А
ему, чтобы не саморазоблачиться, не хочется отвечать на этот вопрос даже себе. Да понятно для
чего. Ведь это то же «намагничивание», с тайной глубинной надеждой на завоевательный реванш
по всему «женскому» фронту. Читая в пустыне литературу о сельском хозяйстве, когда все мысли
связывались с работой на земле, ему было бы даже смешно подумать об эффекте, производимом
такими знаниями на женщин. Всё это познавалось из естественного интереса. Нынешнее же
самообразование вдобавок ко всему необходимо и для создания внешнего эффекта, для того,
чтобы хвост пошире распушать.
Вот и выходит, что жена его расцветает всё краше, а фантазия соблазняет теми, кто по уму и
внешности даже рядом с ней не стоял. Иногда в постели в самый неподходящий момент она,
словно хулиганя, вдруг передёргивает колоду женских карт, подсовывая воображению кого-нибудь
из бывших, а то и вовсе из тех, кого он просто видел на работе или на улице. И тяга к жене
оказывается словно подкошенной.
Сейчас же, в ванной, напряжённой гулом воды в трубах,
