просто: «томление голодного самца».
Проще и правдивей не скажешь. Хоть это и не вся правда. Но вся правда показалась бы Голубике
нелепостью. Попробуй, объясни ей, что дело здесь ещё и в том, что ему уже в тягость и этот
уютный дом, и эта большая машина – завод, перспективы на котором далеки и туманны. Насчёт
завода она, конечно же, промолчала бы, а вот что касается квартиры, наверняка бы бросила:
«Тварь ты неблагодарная». И была бы отчасти права. Только он-то всё равно не может чужое
принять за своё.
А как сказать ей о самом главном? О том, что он хотел бы жить в мире чувств-паутинок,
связывающих души, а не среди арматуры холодной конструкции «семейной драматургии», лишь
нагнетающей чувство одиночества? Жене почему-то хватает неодиночества на уровне обыденного
сосуществования, а ему хочется, чтобы одиночества не было на уровне души.
Готовясь к сцене позорного изгнания, Роман ожидал, что обличительная речь Голубики будет
звенеть, как некий высший глагол. И этого даже хотелось. Но, увы, слова жены буднично гаснут в
мебели, в паласе, в уютных шторах на окне. А заоконное осеннее пространство легко и свободно
плотнеет вечерней темнотой. Стоит пронзительно ясная холодная осень. Юрке девять месяцев, а
это значит, что с Ирэн прожито чуть более полутора лет. И только-то! Всё их время ушло на
обживание, и не будь этого разговора, то вечер был бы тихим и уютным. В этом году с очень
большой задержкой в дом дали горячую воду и подключили отопление (так что пришлось немного
помёрзнуть). И к этому заботливому теплу до сих пор ещё привыкается с особым удовольствием. А
тут надо уходить…
Сегодня Ирэн уже не шутит. На пике раздражения, даже немного любуясь своей показной
сдержанностью, она выволакивает из ниши старый чемодан Романа, освежает его влажной
108
тряпкой, собирает мужа в смутный путь. Тяжело вздохнув, Роман присаживается перед ней,
укладывающей стопку проглаженных маек и трусов – вчера стирала и когда только погладить
успела? Как ни странно, но своими он не ощущает ни эти тряпки, ни расчёску, ни электробритву, ни
станок с лезвиями. (Хорошо бы, кстати, сейчас, когда в доме появилась горячая вода, побриться
станком и освежиться хорошим одеколоном, испытав нечто похожее на просветление. Последние
дни зябли в стылой квартире и как-то уж совсем нелепо становиться бездомным, когда в доме
ласково потеплело.) Все эти предметы, упорядочено размещаемые заботливыми руками жены в
отходной чемодан, как будто не из его жизни.
– Да ведь мне ребятишек жалко, – говорит он, не то жалуясь, не то ища сочувствия у неё.
– Ох, ну какой же вы благородный да чувствительный, Роман Михайлович. Предаёте, бросаете,
да ещё и понимания желаете.
– Не предаю… Я ж говорил…
– Всё! Ни слова больше! Придумал какую-то нелепицу и трындишь её без конца. Застегни-ка
замок, что-то заедает… Ах, майка попала. А куртку надевай ту, что поновей. Теперь тебе нельзя
выглядеть потёртым… Женишок…
Роман покорно, как во сне, подходит к вешалке, натягивает старую куртку и останавливается,
застегиваясь и размышляя, что когда жене потребуются деньги, то новую дефицитную куртку
можно сходу продать на толкучке. Голубика ставит чемодан к двери. Роман взвешивает его в руке,
словно прикидывая на вес саму вероятность ухода.
– Ничего, Мерцалов, он лёгонький, – успокаивает жена, – можно вприпрыжку бежать.
Она опускается на диван в комнате и замкнуто смолкает. Роман видит её из прихожей,
терзаемый уже не столько сомнениями, сколько самой тягостной ситуацией. Надо что-то сказать –
не покойник же он, чтобы молча себя уносить. Слышно, как в ванной плещется Серёжка. Несколько
дней назад Роман купил ему три лодочки с парусами и пока они ему, как видно, не надоели –
особенно теперь, когда их можно гонять по тёплой воде в ванне.
Голубика со вздохом поднимает глаза, собираясь что-то сказать, но тут кричит Юрка. Сынишка
недавно научился сидеть в кроватке, только в этот раз его тяжёлая голова перевешивает набок, и
он заваливается, слегка ударившись о рейку кроватки. Роман делает инстинктивное движение к
нему, но Ирэн ближе. Подхватив ребёнка на руки, она привычно улыбается ему и, расстегнув
байковый халат, успокаивает грудью. Наблюдая за ней, Роман вдруг удивляется, что она всё ещё
не стесняется его, как чужого. Жена рассержена, красива и жалкой её не назовёшь. Это хоть как-то
облегчает вину. Остаётся даже тайная надежда, что, может быть, по большому-то счёту, его уход
для Ирэн и в самом деле не горечь, а облегчение. Хорошо, если б так. Жалко только ребенка,
который сосёт молоко из её большой мраморной груди, потому что сейчас это молоко, наверное,
горькое. Не однажды ещё оно будет теперь таким. «Ох, и пожалею же я обо всём», – раскаиваясь
уже в эту минуту, думает Роман.
– Ну так что? – напоминает жена. – Уйдёшь ты, в конце концов? Или будешь торчать там, как
сыч? Но только знай: если уйдёшь, то уйдёшь навсегда. Я слов на ветер не бросаю.
Дрогнувший голос выдаёт, что и всё её напускное спокойствие, и нервная упаковка чемодана
лишь игра: не верит она в его уход. А вот невозможностью вернуться его пугать не надо. Он и сам
уйдёт не для того, чтобы вернуться. В душе Романа прострельно пусто и свободно: неужели он
куда-то уходит и, кажется, действительно уйдёт!? Освободиться бы только от этой ваты
нерешительности…
Юрку, отвалившегося от груди, Голубика укладывает в кроватку, где он, как-то по-взрослому
вздохнув, принимается ровно и освобождённо сопеть… Ирэн снова опускается на диван, накрыв
ладонями тяжёлую от раздражения голову. Сережка выходит из ванной и, почуяв напряжение
между ними, приникает к матери. Голубика ещё плотнее прижимает его к себе. С интересом и с
каким-то необычным вниманием оглядывая одетого отца, Серёжка почему-то ничего не
спрашивает. Майка на его груди прилипла от воды (наверняка на полу ванной после него и сегодня
осталась лужа, за что вчера ему влетело от матери). Пауза затягивается. Ирэн уже долго и
однообразно гладит по голове своего «Серёньку», а Роман не может отвести взгляда от его хрупких
плечиков и ключиц под узенькими лямками маечки. Он пытается оттолкнуться мыслью, что это всё
же не его сын, но от низости такого довода его даже передёргивает – неродным Серёжка не был
для него никогда. Серёжке-то отец сейчас даже важнее, чем тому, своему, в кроватке. Неужели у
него будет и третий отец? *5
* * *
Неизвестно, сколько перегорал бы ещё у дверей Роман, если бы Серёжка не сделал робкое
движение
