высоком предмете, и не поэтичном (в представлении Батюшкова) – но для человечества эпохальном: в 1796 году в качестве вакцины была впервые использована коровья оспа.
“А все-таки – открытие вакцины / Снарядам антитеза. В ряде стран / Врачи от оспы ловко откупаются: / Она болезнью бычьей заменяется”[41].
Но Батюшков измеряет современность Античностью. Без высокого покровителя – мецената, а лучше самодержца – считает Батюшков – поэзия никогда не поднимется на высоту, поэзии достойную, а всё будет оспой заниматься.
Правление должно лелеять и баловать муз: иначе они будут бесплодны. Следуя обыкновенному течению вещей, я думаю, что век славы для французской словесности прошёл и вряд ли может когда-нибудь воротиться.
(К.Н. Батюшков – Д.В. Дашкову. Париж, 25 апреля 1814)
“Польза прививания коровьей оспы”.
Пакетбот, на котором Батюшков возвращается домой, называется незатейливо: “Альбион”. Это небольшое двухмачтовое судно, среди леса мачт его и не видно. Время отлива, и пассажиров с багажом везут на посадку в лодке. Не меньше недели в Северном море, дорогой викингов.
Плыть в Англию Батюшкова соблазнил Дмитрий Северин. Проездом в Париже, русская миссия: сопровождение императора с визитом к союзнику. Кто бы отказался от такой компании? И Батюшков вдогонку отправился. Инерцию движения, накопленную за год военной кампании, разом не погасишь. Нелепо возвращаться по дороге, по которой уехал. Путешествовать нужно спиной к прошлому. Замкнуть круг. Петербург – Прага – Лейпциг – Веймар – Базель – Бар-сюр-Об – Париж – Кале – Дувр – Лондон – Харидж – Гётеборг – Стокгольм – Петербург. А деньги можно занять у процентщиков. Парижские купцы охотно выдают ссуды издержавшимся русским офицерам.
Они правы: русский царь погасит долги всех, кто привёл его к победе.
2.
Если набрать в интернете начальную строчку стихотворения “Тень друга”, то первой выпадет ссылка на текст Цветаевой. Действительно, в 1918 году Марина Ивановна написала стихотворение, которое начиналось закавыченной цитатой из Батюшкова. Она-то, эта цитата-цикада, и оказалась популярней оригинала:
“Я берег покидал туманный Альбиона”…
Божественная высь! – Божественная грусть!
Я вижу тусклых вод взволнованное лоно
И тусклый небосвод, знакомый наизусть.
И, прислонённого к вольнолюбивой мачте,
Укутанного в плащ – прекрасного, как сон —
Я вижу юношу. – О плачьте, девы, плачьте!
Плачь, мужественность! – Плачь, туманный Альбион!
<…>
На первый план этого стихотворения как будто выступает поэт Байрон, навсегда покинувший родную Англию в 1816 году. Но цветаевская фраза “Вот школа для тебя, о ненавистник школ!” могла быть сказана не только о Байроне, много и едко “троллившего” поэтов Озёрной школы, но и о Батюшкове-сатирике. Однако из образа юноши в чайльд-гарольдовом плаще, который стоит у мачты и слушает плеск волн, можно извлечь ещё несколько, помимо Байрона и Батюшкова, образов. Например, тень его товарища Ивана Петина (“прекрасная как сон”), которая явилась поэту в полусне ночного путешествия, а при известной фантазии ещё и образ привязанного к мачте Одиссея, и даже Сергея Эфрона, и цветаевской дочери, которую, как и дочь Байрона, звали Ада (Ариадна) – чьи несчастливые звёзды Цветаева в этом стихотворении как бы прозревает к финалу:
Плачь, Юность! – Плачь, Любовь! – Плачь, Мир! – Рыдай,
Эллада!
Плачь, крошка Ада! – Плачь, туманный Альбион!
Цветаевское стихотворение – о том, что в жертву утратам обречены все. Смерть уравнивает и античного героя, и английского романтика, погибшего в Греции, и Батюшкова, и всех в семействе Цветаевой.
Образы-матрёшки извлечены и построены в ряд словно перед казнью.
Мысль эту можно назвать лишь отчасти батюшковской, что и понятно, всё-таки перед нами поэты абсолютно разного темперамента и мироощущения[42]. Если цветаевское стихотворение чем-то и вторит “Тени друга”, то – структурно. Образы у Батюшкова так же извлекаются один из другого, однако уникальность этого стихотворения в том, что каждый извлекаемый образ – крупнее предыдущего. В меньшей форме скрыта большая.
Байрон в этом ряду занимает первое, но самое незначительное место. Действительно, начало “Тени друга” созвучно песенке “Good Night”, которую поёт герой “Паломничества”, наблюдая, как белые скалы исчезают в брызгах морской пены.
БАТЮШКОВ:
Я берег покидал туманный Альбиона:
Казалось, он в волнах свинцовых утопал.
За кораблем вилася Гальциона,
И тихий глас ее пловцов увеселял.
БАЙРОН:
Adieu, adieu! my native shore
Fades o’er the waters blue;
The Night-winds sigh, the breakers roar,
And shrieks the wild sea-mew.
Звукопись “И тихий глас её пловцов увеселял” по-батюшковски прекрасна – невозможно не отметить её убаюкивающее воздействие.
Первые главы “Паломничества” Байрона вышли в 1812 году и разошлись невиданным тиражом (14 тысяч экземпляров). Однако о знакомстве Батюшкова с “Паломничеством” – как и пребывании поэта в Англии – сведений не сохранилось. Между тем будущие классики русской и английской литературы ходят весной 1814 года буквально по одним и тем же улицам. Среди пешеходов можно заметить и Джейн Остин, поспешающей к издателю, ибо вот-вот выходит её роман “Мэнсфилд-парк”. Юный поэт-изгой Перси Шелли, автор скандального трактата “В защиту атеизма” – стучит в двери дома Годвина, где впервые видит его дочку, свою будущую жену Мэри Шелли. Где-то рядом и Байрон с “Еврейскими мелодиями”. Забавно воображать, как Северин и Батюшков толкаются с ними бок о бок на книжном рынке у собора Святого Павла, например.
Место Байрона в ряду современных поэтов было звёздным. Аристократ, неутомимый хромой любовник, имморалист, бисексуал, луддит и критик английской политической и сословной системы – он фантастически одарён и не менее фантастически эгоцентричен. Его скандальная связь с Каролиной Лэм обсуждается в гостиных даже теми, кто ничего не смыслит в поэзии. После Кембриджа он отправляется в путешествие по Европе и пишет “Паломничество”. Гигантский поэтический травелог на довольно архаичном языке с длинными отступлениями – эта поэма могла бы заинтересовать Батюшкова, тоже путешествовавшего в Европу, только с другой стороны света и при совершенно иных обстоятельствах.
Батюшков был всего на год старше Байрона. Он мечтал бы осмыслить своё путешествие, и “Паломничество” предлагало форму. Автор и герой в нём практически сливались – как в “Опасном соседе” Василия Пушкина. А Батюшков любил эту вещь Василия Львовича. Он мог бы оценить прозрачность грани, отделявшей Байрона от Гарольда – хотя сам герой, словно совмещавший в себе Гамлета с Вертером, Батюшкову был вряд ли близок.
Эта линия ждала Лермонтова.
Так
