ли, иначе – дальше созвучия строк и рисунка морского пейзажа дело о связи Байрона с Батюшковым невозможно расследовать. Первый полный перевод “Паломничества” на французский, который мог бы прочитать Батюшков, появится только в 1821-м. Правда, через пять лет Батюшков словно “вернётся” к Байрону. В Италии, где он снова бок о бок с английским поэтом, он переведёт строфу, которая превратится – как недавно “Одиссей” Шиллера – в прекрасное русское стихотворение “Есть наслаждение и в дикости лесов…”
Однако для перевода Батюшков выбирает мысль, которая показалась ему близкой – и ничто другое. Мы ещё поговорим об этом.
Предположим, что следующим по величине образом “Тени друга” является сам поэт. Но кто он сейчас? Позади год жизни, которую трудно назвать лишь военной. Всё несовместимое словно перепуталось, переплелось. Гибель товарища под Лейпцигом – и классика гётевского Веймара. Переход через Рейн – и вольтеровский Сирей. Взятие Парижа – и музеи, театры, рестораны. Академия. Лондон, Харидж. Сейчас, на воде, между землёй и небом, то есть нигде, в пустоте – время подвести итог. Так, во всяком случае, нам хотелось бы думать. Однако большое видится на расстоянии, тем более в поэзии. Да и сосредоточиться на корабле невозможно, всё портит швед. “То он давал советы капитану, – жалуется в письме Северину Батюшков, – который отвечал ему годемом, то он удил рыбу, которая не шла на уду, то он видел кита в море, мышь на палубе или синичку на воздухе”. “Он всем наскучил, – добавляет Батюшков, – и человеколюбивый еврей предложил нам бросить его в море, как философа Диагора, на съедение морским чудовищам”.
Ни слова о “Тени друга” в письме нет. Тем не менее, по легенде, “запущенной” Вяземским, это стихотворение Батюшков написал именно в дороге. Если так, то перед нами “сор”, из которого оно “выросло”.
Очень возвышенная, романтическая легенда.
Хотелось бы так думать.
Но, повторимся, большое видится на расстоянии.
Байрон убегает прочь от семейной катастрофы – Батюшков мечтает о возвращении к воображаемому семейному очагу:
Как очарованный, у мачты я стоял
И сквозь туман и ночи покрывало
Светила Севера любезного искал.
Вся мысль моя была в воспоминанье
Под небом сладостным отеческой земли…
Заметим, что эпитет “сладостный” Батюшков обычно использует применительно к Италии. Но сейчас земля счастья и любви для него не Италия, а Россия. Так о чём – точнее, о ком – он вспоминает на корабле?
Подсказка – в стихотворении 1815 года “Воспоминание. Отрывок”:
Я имя милое твердил
В прохладных рощах Альбиона
И эхо называть прекрасную учил
В цветущих пажитях Ричмона.
Стало быть, наше предположение в прошлой главе верно – на войну поэт отправился с образом возлюбленной в душе (или, по крайней мере, хотел себя таким видеть, поскольку стихотворение написано всё-таки “постфактум”). О том, какая участь ждёт его чувства на родине, он не решается представить. Избранница только догадывается о его намерениях. Живое, горячее чувство как бы гальванизирует “Тень друга”. Надежда на счастье устремляет речь поэта в будущее. В его предчувствии Батюшков схож с Одиссеем, ведь без надежды на возвращение, без надежды на то, что тебя кто-то ждёт – и корабли царя Итакского, и пакетбот “Альбион” плыли бы в пустоту.
У Боратынского, поэта следующего, пушкинского поколения, есть строки, замечательно точно описывающие состояние Батюшкова той ночи:
Есть бытие; но именем каким
Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;
Меж них оно, и в человеке им
С безумием граничит разуменье…
Один из вечеров путешествия: свинцовые волны, плеск в борта, хлопки парусов, перекличка на вахте… Картина реалистично раскрашена и озвучена, и не предвещает ничего сверхъестественного. Но вот лёгкая качка и “говор валов” отвлекают Батюшкова от мыслей о возлюбленной, и он погружается в медитативную полудрёму.
И вдруг… то был ли сон?.. предстал товарищ мне,
Погибший в роковом огне
Завидной смертию над плейсскими струями.
Но вид не страшен был; чело
Глубоких ран не сохраняло,
Как утро майское, веселием цвело
И все небесное душе напоминало.
“Плейсские струи” – речка под Лейпцигом, где “завидной смертию” погиб Иван Петин. Вызвать к поэтической жизни тень ещё недавно живого, близкого человека – сделать её зримой, конкретной – ход, прямо скажем, ответственный. Пусть призраки в литературе частые гости, все они призваны автором исполнить какую-то сюжетную миссию (как призрак старшего Гамлета или графини в “Пиковой даме”). Но Петин не персонаж, а геройски погибший друг; извлекать его “впустую” Батюшков не стал бы. Однако никакой очевидной роли в сюжете стихотворения тень не играет; “странность” усиливает эмоциональный тон самого стихотворения, которое внешне классически риторично и возвышенно, а внутри – взволнованно, тревожно, лично. Призрак настолько реален, что в его существовании ни Батюшков, ни читатель не сомневаются. Подобной творческой смелостью поэт обладает лишь в случае уверенности в том, о чём говорит. Но, повторимся, зачем? если призрак исчезает, не сказав ни слова? Какой в нём смысл, мог бы спросить читатель?
А какой смысл в бессмертии души, можно ответить ему?
Стихотворение – “ковровая ткань, имеющая множество текстильных основ”, написал Мандельштам в “Разговоре о Данте”. Есть надежда на будущее счастье с возлюбленной, но есть и другая основа – надежда на будущее, которую дарит тень погибшего. Надежда на бессмертие души. На жизнь вечную. Эпиграф, вспомнить о котором самое время, прямо указывает на главную, казалось бы, мысль Батюшкова: “Души усопших не призрак; смертью не все кончается: / Бледная тень ускользает, победив костер”.
Римский поэт Проперций, VII элегия. Неожиданный выбор – других упоминаний о Проперции в литературной судьбе Батюшкова, кажется, не найдено. Место римского лирика в его душе давно занимает нежный “романтик” Тибулл. И вдруг Проперций – поэт приземлённый, конкретный, материальный. При том что грубый, бытовой материал стиха он почти всегда мотивирует античным мифом. В этом столкновении его обаяние. Античный фон близок и Батюшкову, поэту, как мы помним, тоже всерьёз “залитературенному”. В “Тени друга” он мог бы сказать “зимородок” или “чайка”, но пишет “Гальциона”. Не “сражение”, но “зарево Беллониных огней”. Соблазнительно и вообще поместить античную “ткань” в основу этого стихотворения, тем более что у Проперция есть замечательные по прорисовке морские пейзажи, а сам Батюшков мечтает у мачты о доме подобно Одиссею, с которым ещё в Германии стал соотносить себя.
