Мертвые.
И даже точно зная, что со смертью человека ничего важного лично для него не заканчивается, я всей шкурой ощутил бессмысленность всего, что мы делали, перед лицом этого простого факта.
Мертвые — мертвы. Они никогда больше не будут теми, кого мы знали. Они никогда больше не будут любить нас, как прежде. Они никогда больше не вернутся к нам из своей другой, новой жизни. Это здорово, что она у них есть.
Правда, здорово.
Но тем, кого они оставили здесь, от этого не легче.
Мне чертовски хотелось завыть, но вместо этого я прикусил кулак и уставился на цыбулинскую спину. Полковник пер вперед, как атомный ледокол «Ямал».
Она сидела на чужой кухне и не очень понимала, что здесь делает.
Стрелки часов ползли по циферблату — тараканьи усы. На столе перед ней лежала толстая книга, открытая на середине. Она не понимала ни слова из того, что было в ней написано хотя читала уже несколько часов. Ей хотелось писать, но не хотелось проходить мимо двери в комнату.
«Хеппи нью еа, хеппи нью еа!» — тихонько лилось из колонок старенького, еще кассетного магнитофона на холодильнике. Песня крутилась уже шестой или седьмой раз — она нажимала на кнопку и перематывала кассету обратно, всякий раз попадая точно на начало. Помаргивал зеленый огонек на дверце. До новогодней ночи оставалось двое суток, а она все не знала, что будет делать, когда эта ночь наступит.
Как встретишь, так и проведешь. Вот так-то. Мир существует, потому что существуют правила. У причин есть следствия. Всякий поступок несет в себе зерна будущего, и будущее может вам здорово не понравиться. Этого нельзя изменить, даже когда очень хочется. Могло ли как-нибудь в прошлом сложиться так, что она бы вышла замуж за Кира, а не за своего мужа?
«Щелк-щелк», — говорили настенные часы. И она знала, что это значит. Каждому достается только то, что может достаться. То, чего этот каждый заслуживает. И сложись все по-другому, как знать, не получилось бы хуже. Намного хуже.
Где-то там, на другом краю города, Папернов искал ее и не находил. Кир говорил — это не любовь, но что, черт побери, он может знать о любви человек, ни от кого эмоционально не зависящий, никого не зовущий на помощь, когда становится невтерпеж, никого не пытающийся удержать? Не представляющий себе, как можно так нуждаться в другом человеке, что средства сохранения этой связи становятся уже не важными.
Мысли были четкими и легкими, как голубиный пух, как солнечный свет. Ей ужасно нравилось снова думать, как раньше, вот только…
Она слышала, как женщина — ее подруга? сестра? сиделка? — насвистывает себе под нос, уютно устроившись на диване. У этой женщины, наверное, было такое право. Наверное, это был ее дом. Не Риты.
Внутри было пусто, как если бы она уже убила себя. Ей всегда этого хотелось.
Затылок и шея у меня были мокрыми, а руки дрожали так, что я вряд ли удержал бы в них даже зажигалку. Карим чувствовал себя не лучше, но все же нашел в себе силы включить фонарь, чтобы светить нам под ноги.
Хреновый из меня герой.
Я просто переставлял ноги. Шаг. Еще шаг. Если у тебя получается сосредоточиться на чем-то, всегда становится легче. Есть дело, которое ты должен закончить. И плевать, что результат твоей работы, каким бы он ни был, ничего глобально не изменит. Такие, как Ник или тот парень, который поднял Давлата с Курской, будут всегда.
Понимаете, о чем я?
У меня как-то получаются штуки, которых не могут делать другие люди. Я чую мертвых, а они слышат меня. Я знаю, как отправить их домой тогда, когда они сами не могут уйти. Я способен отыскать потерявшуюся собаку, просто настроившись на нее, как радиоприемник на волну. Иногда я даже убиваю монстров.
Но я и близко не представляю, как сделать так, чтобы люди по собственной воле перестали в них превращаться. Может бог знает, только не вмешивается. Наверное, у него есть на то причины.
Мары не приближались, но держались неподалеку. Они будто следили за нами, надеясь, что запах быстро выветрится и тогда им удастся пожрать. Только я рассчитывал свалить отсюда раньше, чем это произойдет.
— Я лопаты тут оставил, — внезапно сказал Карим. — Возьмите, вон они к оградке прислонены.
— Зачем? — Караев сбился с шага, обернулся на него удивленно.
— Ну чтоб больше похоже было, что вы тут работаете. — Парень пожал плечами, всем своим видом демонстрируя, что не настаивает. — Так никто не забеспокоится раньше времени.
Цыбулин решительно взвалил лопату себе на плечо, я взялся за отполированную десятками рук деревяшку — и в этот момент почувствовал присутствие наших гостей.
Морфо Гекуба, одна из самых крупных бабочек подсемейства морфид, способна определить точное местоположение своего сородича с расстояния около пяти километров. Может быть, если бы у меня были усики, я бы тоже так умел. Потому что сам механизм, позволяющий это делать, у меня точно работал.
Я ни черта не видел впереди, за кругом света от фонаря. Это не мешало мне знать, где находится другой некромант и что он делает.
— Они начали ритуал, — сказал я и сам поразился тому, как испуганно прозвучал мой голос.
— Мы можем прервать его? — деловито спросил Караев.
— Можем попробовать, — отозвался я. — Но за последствия я не поручусь. Есть ритуалы, которые прерываются, только если убить того, кто их проводит.
— Принято. — Майор кивнул. — Это как раз такой ритуал?
— Я не знаю.
Они были там, где тьма казалась плотнее всего, на участке, заросшем кустами сирени и боярышника. Летом здесь наверняка очень красиво, но сейчас растопыренные тонкие ветки были как рыбьи кости.
Четверо.
Никаких свечей, никаких ритуальных танцев и заунывных напевов. Один сидел на лавочке — из тех, которые ставят возле могил своих близких пожилые люди, чтобы побыть тут подольше и поясницу не перегрузить. Второй прислонился к высокому надгробию с овалом фотографии. Отсюда ее не разобрать было, только рамочка сверкала в лунном свете, но я слышал того, кого закопали под этим памятником.
А трупы я чувствовать не умею.
Он погиб около года назад, получив нож под ребро от друга детства, его старое тело было в таком состоянии, что даже слепой не спутал бы его с живым человеком. И там, где шла его новая история, он вздрагивал в кошмаре, из которого имел все шансы не выйти.
Если я не вмешаюсь.
«Ну нет, дружок, блевать ты потом будешь», — строго приказал я себе. Парень, похороненный здесь, еще не перешел ту грань, после которой никакой собственной воли у него бы уже не осталось. Но он уже знал, что она близко.
Что мне до сих пор оставалось непонятным, так это за каким хреном нашим сегодняшним гостям понадобились лежалые трупы. Таких на улицу попрошайничать не отправишь.
Пальцы слегка покалывало, и дышать было трудно. Валерьянка — отличная вещь, но даже она не снимает все симптомы симпатоадреналового криза. И очень жаль.
Вы знаете, о чем я, даже если впервые слышите это дурацкое название. Паническая атака. Тот момент, когда ты захлебываешься необъяснимым беспричинным ужасом, руки дрожат, накатывает слабость и головокружение, а внутри начинает подниматься вязкое, тошнотное ощущение. Страх смерти, страх сойти с ума, ощущение того, что тебя вообще не существует — мотивы, на которые играется эта песня, могут быть очень разными, но симптомы почти всегда одинаковы. Обычно это последствие затяжного эмоционального стресса, но иногда бывает иначе.
Например, как в нашем случае.
Некромант, такой же, как я, взывал к бездне посреди Котляковского кладбища, в снегу и грязи, и бездна отвечала ему. Она всегда отвечает, если орать достаточно громко. Ей это выгодно. Мары, привлеченные ее темным сиянием, слетались сюда, как ночные насекомые к лампе. Не то чтобы они могли убиться об этого парня, но кормить он их тоже не собирался.
Не для того он сюда приперся.
Еще двое, вытянувшись, как мертвецы, лежали на двух спаренных могилах. Два лохматых парня в расписанных косухах с заклепками и с длинными, крашенными в черный цвет волосами, с кучей цепочек на руках и шеях. У одного в ухе блестел египетский анкх, у второго на груди лежала стальная летучая мышь с растопыренными крыльями — такая плоская, как будто по ней проехалось что-то тяжелое. Спасибо, я сам знаю, что не мог этого видеть. Глазами, во всяком случае.
Я и не видел.
Просто знал, как знают, что земля внизу, небо наверху и что по воздуху не пройдешь, даже если изо всех сил в себя веришь. Что бы там ни утверждал Бутусов.
Ребятам, лежащим на земле, было лет по шестнадцать или семнадцать, не больше. Готы или, может быть, эмо — я не слишком хорошо разбираюсь в молодежных субкультурах. Свежие земляные холмики казались голыми, искусственные венки, закрывавшие их до этого, валялись неподалеку. И тела в этих могилах, тела, спрятанные под слоем мерзлой земли уже не были такими же мертвыми, как в тот день, когда их закопали.
