Я знаю кое-кого, кому на кладбище даже днем неуютно.
Даже тогда, когда они приезжают положить на могилы крашеное пасхальное яйцо и кусок кулича, выполоть траву и прилепить свечку из церкви на бордюр. Они проводят эти ритуалы, делая вид, что таким образом продолжают заботиться о своих близких.
Выполняют свои обязанности.
Но слинять с кладбища стараются как можно раньше. Или вообще перепоручают это дело кому-нибудь другому. Они не приходят сюда, если можно не приходить. Лень? Конечно, можно было бы списать это на нее, но обычно все гораздо проще. Смерть притягивает мар, а некоторые люди острее ощущают их присутствие. Карим как раз из таких был. Страх поднимался в нем с каждым шагом, отдалявшим нас от ворот. От фонарей.
Интересно, какого хрена тогда он выбрал себе эту работу, Мог бы дисками пойти торговать.
— До меня эта информация не доехала. — Я пожал плечами, довольно неловко, как всегда получается на ходу. — А это важно.
— И что, вы не могли меня об этом спросить, пока мы у ворот торчали? — рявкнул Карим. — Смена не моя была, я выбрался доделать кое-что на своем участке. В тот раз их было четверо плюс один парень, который предложил мне немножко подработать. Я согласился и позвонил полковнику. Все!
— Орать хватит, — примирительно сказал Цыбулин, нагоняя его.
Он двигался, как хищник, безо всякого видимого усилия, хотя с его весом немудрено было запыхаться, поддерживая такой темп.
Мы шли вслед за Каримом по самому краю кладбищенского участка. А тени от облаков, то и дело закрывающих низко висящую над горизонтом луну, ползли следом за нами.
Тени?
Карим вздрогнул, словно что-то не то заметил, и замедлил шаг. Полковник тут же насторожился, откинул полу пальто, расстегнул кобуру.
— Что еще? — недовольно спросил Караев.
Наверное, я в жизни так никому не завидовал, как ему в этот момент. Я ждал, что это случится, но все равно оказался не готов. Ледяная тьма, кравшаяся вдоль могильных оград, тьма, полная отчаяния, гнева и безнадежного ужаса, вдруг хлынула вперед. Сквозь белые тела березок, сквозь мертвые туши камней с именами и датами, по гнилым от тепла сугробам.
Страх был как едкий дым.
Многие говорят о кладбищах, как о месте покоя, и о смерти, как о вечном сне. Здесь не было никого, кто бы мог спокойно спать. Не знаю, почему я этого от ворот не учуял. Сейчас, когда тьма захлестывала меня с головой, стекая внутрь холодными ручейками, это было очевидно.
— Не останавливайтесь! — Я думал, что смогу сказать это громко и решительно, но вышел шепот.
— Что это вы тут изображаете? — насмешливо спросил Kaраев. — Злой колдун наложил на вас заклятие?
Если бы я коснулся его руки, с его лица сползло бы это высокомерное выражение человека, который все знает, но ничего не боится. Почти наверняка сползло бы. Но я не стал. Если придется стрелять, он должен быть в состоянии это сделать.
Полковник Цыбулин оказался умнее.
— Началось? — спросил он. — Кирилл Алексеевич, мы еще успеваем?
Я зажмурился на секунду и тут же ощутил холодное, как дохлая рыба, прикосновение. Черт! Слишком быстро.
— Надо идти, — сказал я. — Все, что нам нужно, — не останавливаться. И не смотреть по сторонам.
Конечно, полковник тут же это сделал. Я должен был это предвидеть.
Он оказался классным стрелком — пистолет рявкнул тут же. Дважды. Жаль, что в таких случаях не помогает даже очень точное попадание.
— И не стрелять, — добавил я.
Что это за хрень? — выплюнул Караев, разворачиваясь к деревьям по правую сторону от дороги.
Дело плохо.
Если уж такой стопроцентный «глухарь» углядел нечто странное в скользящем по кладбищу тумане, значит, все уже обернулось достаточно скверно.
Мар здесь было столько, сколько я раньше ни разу не видел. Бледные, прозрачные тела стремительно выныривали, из-за камней, сгущались в сумерках, вылепляя себя из текучего лунного света. Они были голодны.
Тот, кто тревожил кладбище, нарушил границу и притащил сюда падальщиков, но не накормил их своим страхом. Он был профессионал.
— Это призраки, — выдавил я, изо всех сил стараясь сглотнуть ком, вставший в горле. — Они не опасны.
Тут я здорово покривил душой. Одна или две мары действительно не способны причинить вред уравновешенному живому человеку. Но что, если их соберется десяток? Сотни? Пять сотен? И все они постараются сделать так, чтобы страх заставил тебя забыть о здравом смысле.
Как насчет того, чтобы выцарапать себе глаза, чтобы не видеть того, чего не хочешь видеть? Как насчет сердечного приступа или попытки разбить себе голову о столбик могильной ограды, чтобы больше не чувствовать ужаса, растущего в тебе, как рак?
У меня не было гарантии, что этого не случится.
— Я не могу… дальше, — с усилием проговорил Карим.
— Можешь. И пойдешь.
Это жестоко было — заставлять его справляться с ужасом который даже просто вытерпеть было не так-то просто. Но я не знаю, что случилось бы, если бы мы оставили его тут одного. Мары толпились вокруг нас, перетекая друг в друга, их глаза в свете луны сияли серебром, как рыбья чешуя.
Карим Ниязов боялся всего, что связано с умиранием. Боялся так, что это ему действительно мешало жить — так бывает иногда, что просто не видишь смысла что-то делать, потому что все равно однажды умрешь, и значит, весь твой опыт, все твои переживания ничего не стоят. Вот только вместо того чтобы дать своему страху волю, он пошел учиться в Пироговку, ходил в анатомичку и устроился на полставки могильщиком.
Есть люди, которые храбро сражаются «за», надеясь получить нечто ценное, если одержат победу.
Он сражался «против», изо всех сил стараясь не проиграть противнику, в сотни раз превосходящему его. Если вы спросите меня, что я об этом думаю, я скажу, что для этого требуется куда большая сила воли.
— Полковник, — позвал я, и Цыбулин обернулся. — Валерьянка — в правом кармане. Достаньте.
Он сунул руку мне в карман, не спрашивая зачем, и вложил пузырек прямо мне в ладонь. Молодец. Не думаю, что мне бы понравилось сейчас вымучивать из себя объяснение. Пальцы плохо сгибались, но я сумел не выронить лекарство.
Вообще-то это не очень полезно — пить такие вещи залпом, длинным горьким глотком, только у меня выбора не было. И у Карима — тоже. Я выпил примерно четверть, закашлялся и протянул ему пузырек. Дрянь страшная, но помогает, когда нужно успокоиться как можно быстрее.
Двадцать капель на полстакана воды — вот нормальная доза. Но в нашем случае этого мало было. Карим даже уточнить не подумал, зачем это и как это сработает. Похоже, ему и впрямь тяжко пришлось. Настолько тяжко, что даже сомнительная помощь чудовища оказалась приемлемым способом выбраться из этого дерьма.
Отпустило меня почти мгновенно, валерьянка даже всосаться в стенки желудка не успела. Чисто психологический эффект. Обычно нужно ждать минут пятнадцать, чтобы борнеол и алкалоиды, содержащиеся в ней, начали действовать.
Вот только мары этого запаха не выносят. Пространство вокруг нас тут же расчистилось, стало легче. Мертвая, тянущая тоска все также грызла сердце, но без той выматывающей нервы остроты, которая была прежде.
Без ужаса. И то хлеб.
— Мне оставьте, — негромко и почти спокойно попросил Караев.
Я с удивлением уставился на него. Лицо у него было совершенно каменным, только щека подергивалась. И белое, переливающееся нежным серебристым сиянием, обмоталось вокруг его шеи, как дурацкий газовый шарф. Не знаю, что в этот момент происходило у него внутри, но интенсивность воздействия была адская. Мара обняла его, впилась в него, как в любовника, встречи с которым ждала всю свою выморочную жизнь.
Хотел бы я иметь такой самоконтроль.
— Здесь немного, — сказал Карим, протягивая ему пузырек.
И голос у него сейчас был как мертвый котенок на руках первоклашки.
У меня даже зубы заныли. Цыбулин забрал у майора остатки валерьянки, опрокинул их себе в рот, а потом швырнул пузырек в снег с непонятной злостью и буркнул:
— Идемте.
И мы пошли, надеясь, что выстрелы не спугнули наших гостей. Иногда у тебя не остается ничего, кроме надежды.
Стараясь не обращать внимания на тяжкую, глухую тоску, текущую через нас, мы шли по дороге между аккуратных нумерованных участков. Место два. Место четыре-пятнадцать Сдвоенные места за кованой оградкой — двадцать два «а» и двадцать два «б». Там, придавленные памятниками и бетонном аккуратных могильных площадок, под слоем земли лежали те, кто прежде был сыном, лучшим другом, мамой и той девочкой, в которую ты был ужасно влюблен в седьмом классе.
Мертвые.
И даже точно зная, что со смертью человека ничего важного лично для него не заканчивается, я всей шкурой ощутил бессмысленность всего, что мы делали, перед лицом этого простого факта.
