землянке, к оставшимся в живых раненым. Косы мотались в руке расплетенным хлыстом. Могутов забыл их бросить или прибрать.
Ольге стало хорошо. Отлетели щемящие душу взвывы гитары и вьюги. Снег посветлел и не ел больше глаза. Она чему-то вдруг засмеялась, и на пылающие огнем щеки выкатились прохладные слезы. Подняла каску, вытряхнула из нее крошки глины и надела на седую голову. Каска показалась необычно просторной, будто вся сама уместилась в ней. Наружи остались одни сапоги, изляпанные в рыжий от глины снег. Оглянулась на заваленный проход своего лазарета и, чего-то испугавшись, побежала искать Могутова.
* * *
На подходе к командирской землянке бывший разведчик сошел в пустой окоп, откуда он полчаса назад бил немцев. Присел на корточки, собрал в ладонь косы и уронил голову на них. Могутов не плакал, не целовал косы. Он думал. У него было много дум, слишком много. Война для него кончилась. Но кончилась не так, как он хотел. Он еще не за всех отомстил врагу, который сжег его деревню, убил старших братьев и сестру на фронте, пустил живыми его стариков вместе с внуками под лед сельского пруда. В том пруду подо льдом захоронена половина односельчан за попытку уйти к партизанам. Не он, Могутов, освобождал свою деревню, не он видел заживо замороженных детей и стариков в пруду. Но до сих пор во снах как наяву мерещится тот лед, торчащие из него окаменелые руки, взывающие к спасению, застят глаза рассыпанные космы старух, прихваченные к воде морозами сорок первой зимы... Он, Могутов, вместе со всеми солдатами-фронтовиками вызволил из плена большую часть той пол-России, какая была захвачена врагом. Вызволил миллионы людей, освободил тысячи городов и селений, а самому и податься некуда. Не годен он стал и фронту. Во второй раз ему уже не найти того одноглазого генерала, который бы оставил его в строю. Но фронтовой мир не без добрых. Могутов поищет такого генерала. «Самому Верховному напишу... — обрадовался солдат своей неожиданной спасительной думке, — а заклятую неметчину доконаю. На ее же германском пороге прижму эту фашистскую сволочь — сама в омута запросится!»
Могутов, будто превелико отдохнул, как в самом дальнем госпитале належался, с какой-то новой прибавкой сил молодо вымахнул из окопа, сунул косы за борт бушлата, побежал назад, к санитарной повозке. Впрягся в нее и поволок к командирской землянке.
Там распоряжалась Ольга. Группу крепких еще на ногах раненых отправила в тыл своим ходом.
— В первой же части вас отправят в лазарет, — напутствовала солдат санинструктор. — Мы еще встретимся, ребята! Выживайте, миленькие, я вас всех расцелую...
Константин и Ольга выносили тяжелораненых и устраивали поудобнее в повозке. Ни он, ни она не обронили ни слова. Виноватые друг перед другом, они, однако, работали согласно и делали так, как лучше для раненых. Но тем не было лучше. Каждому хотелось лишь одному растянуться на дне повозки, чтоб не бередились раны. Но раненых сажали спиной к спине. Ноги через борта повозки свисали немощно и длинно.
Могутов в работе нарвал свою рану, она снова закровоточила. Жгут не держал крови.
— Константин, — первой заговорила Ольга, — присядь на дорожку.
Они сели на оглобли лицом к лицу. Ольга заново перевязала рану. Они встали.
— Ладно, ладно, — отстраняя от себя Ольгу, проговорил Могутов, — авось не в могилу отправляешь. — Он не дал целовать себя. Снял автомат из-за спины, уложил в повозку.
— Ну, братва, держись. Жить надо! Войны еще много на нашего брата, — шумнул он на раненых и полез в оглобли.
Из землянки выползли раненые, которые оставались с Ольгой. Им хотелось попрощаться с товарищами.
— Ой-Люли, я еще возвернусь! — Могутов пробасил это, не глядя на Ольгу, будто сам себе сказал — на путь.
Ольга с солдатами долго смотрели вослед, пока две черные ниточки от колес повозки не потерялись в первом, нестойком снегу...
* * *
Версты через полторы, у подлеска, потерялась дорога. Колеса мягче пошли по целику, но Могутову стало труднее, словно к повозке подцепили вторую. Темные пятна на лопатках запарили потливым туманцем. Но бушлат не сбросишь через перевязанную руку. Солдат, как мог, распахнул его, сорвал с пуговиц и ворот гимнастерки — чуть легче стало. Ремни вожжей больно резали тельняшку на груди, не пускали вперед.
— Да закопай ты нас тут! Все одно отвоевались, — подал кто-то голос из раненых.
— Оставь, конешно. Где ж на нас силы ты наберешься, — загалдели на повозке.
Могутов остановился, чтоб перевести дух.
— За такие разговорчики я и впрямь в землю вгоню охочих говорунов, — Могутов постучал кулаком по ребру борта повозки, пригрозил. — А то отвоевались они... На войну не сгодитесь, после починки — землю пахать будете... А то — отвоевались... — отбубнив сердитое, солдат остывшим голосом попросил: — Братва, свернул бы кто цигарку мне. У кого руки и махорка целы еще?.. Покурим и — дальше!
Бывший разведчик облегнулся на борт повозки. Садиться он не решился, боясь, что силы уйдут прежде времени. Оградин, пожилой и жилистый до синеты в лице солдат, слез с повозки. Его маленько закачало из стороны в сторону. Могутов успел схватить его за шинель, чтоб не упал. Заругался. Тот, скривив невинную улыбку, полез за кисетом. Могутов хорошо еще не знал старого солдата Оградина. Тот был ранен в голову. Вата и бинты заснеженной копешкой громоздились на голове и, казалось, гнули солдата кандальным грузом. Когда унялась кружливость в голове, Оградин свернул цигарку Могутову, себе и другим солдатам, кто просил. Покурили молча, думая всяк о своем.
— По машинам! — как-то легко и шутливо скомандовал Могутов Оградину, сам становясь в оглобли.
— Я, хорош человек, Константин милай, подсоблю тебе, — в тон Могутову сказал Оградин, пристраиваясь к заду повозки, чтоб ловчее толкать ее.
«Сколь же силы живучей в человеке?» — поразился Могутов, вспомнив, как всего с час назад он с Ольгой выносил этого солдата в повозку. В беспамятстве был. Очнулся, когда усадили, и в бреду запросил свою винтовку: «Я с ей от самой Москвы иду. Она, мож, милые люди, жизни стоит... А не так — лучше в окоп меня с ей положите и закопайте...»
Скоро с повозки запросился и сержант Козырев.
