чуть левее дороги, в версте от НП, в низкорослом прилеске закопались три орудия. Четвертый расчет Марчука, выполняя роль кочующего орудия, занял позицию справа от дороги, вблизи оврага — на случай прохода разведки противника. Вот тут-то и просчитался Невзоров... Здесь пошла не только разведка — легкий танк, но двинулась и отвлекающая группа танков противника. Четыре железные громадины на одно орудие! Даже голубой сосняк за оврагом застонал от столь жуткой и неравной схватки.
Шум перестрелки танков с орудием Марчука глох в овраге, как в мертвом выпитом колодце. И та глухота придавала бою безумную лихость и скрытую жестокость, обнажая тайники безвольной замогильной тоски. И бесстыдно чудилось, что дрались уже не живые, а давно мертвые солдаты. Дрались не на земле, а на том, ничейном свете...
Оглохший наводчик Сивашов, не поддаваясь огневой лихорадке, однако, лишне засуетился, когда трижды промахнулся. Сбив ритма и четкости в его работе на прямой предательски передался и другим номерам расчета. На миг завороженные поединком, они как-то сторонне наблюдали, как смерть все ближе и ближе сводила их орудие с танком, радостно ждала: кто кого. Слегка опомнившись, тихонько, чтоб не задеть самолюбия, — а Сивашов был горделив и самолюбив, — стали давать советы:
— Не высоковато ли берешь?..
— Под обрез его... Малость пониже...
— Не тормошись, молчит ведь пока...
Паша, держа правый локоть на спуске, готовый в любой миг пустить снаряд в цель, изумленно разглядывал в панораму не понять отчего вдруг застывшую машину. Танк замер перед сивашовской пушкой, как обезумевший зверь перед жалостливым охотником. Ненароком наткнувшись друг на друга, молчал зверь, замолк и охотник. Танк не горел, но и не стрелял. Мотор холосто, как на холодной обкатке, работал без напряжения и обычного рева.
— Глянь, как остолоп заговоренный... Что с ним? — отстраняясь от панорамы, Сивашов просит посмотреть замкового. Василий Ломакин, здоровенный, но проворный в работе солдат, обойдя казенную часть орудия, приник к панораме. Танк продолжал стоять. Ни его пушка, ни пулемет не подавали признаков жизни.
— Что, что! Оглушил ты их, Паш, — с достоинством знатока пробасил замковый, отходя на свое место. — Плюнь еще разок — и засипит фрицевский утюг, — посоветовал Ломакин, проверяя походя уровень.
Сивашов определил для себя, что три снаряда он пустил в небесное молоко, но двумя он наверняка задел машину, хотя оба они, наверное, срикошетили о башню. Это было видно по синим розбрызгам огня на броне. Удар лишь оглушил экипаж, и танк вот-вот очухается, и дуэль возобновится. Новая схватка не сулила ничего доброго. С остановок немецкие танкисты бьют отменно — Сивашов знал по прошлым противотанковым боям. Надо было упредить выстрел противника. Маленько отвалясь от панорамы, однако не выпуская из перекрестия черную коробку танка, наводчик нажал спуск. Осаживаясь назад, пушка, словно от радости, подпрыгнула и, опустившись, замерла в прежней изготовке. Перекаленная гильза вылетела из казенника с младенческим звяком к сапогам заряжающего. Довольный Матвей сплюнул на нее. Кровавый плевок зажаристо засипел на латунной гильзе с сизым налетом перегоревшего пороха.
— Откат нормальный! — подбадривая себя и наводчика, пробасил, как снаряд ахнул, замковый Ломакин и посмотрел на бледного, как осенний снег, Казаркина: — Ты ранен?!
Матвей, пошатываясь, дослал очередной патрон в пушку и повалился замертво на кучу еще не остывших гильз. Из-под ворота гимнастерки полилась кровь. Тихой и вязкой струйкой, словно из самоварного краника, она сочилась также из дырки правого сапога. Последние минуты Матвей Казаркин работал уже мертвым, работал по той инерции жизни, которая остается в русском солдате даже после смертельной раны. Ломакин, как ребеночка, поднял Матвея на ручищи и заглянул в лицо. Ремешок каски и не отошедшая еще живая боль перекосили то лицо и вмиг состарили его.
— Эко тебя как... — в непривычном испуге прошептал замковый и понес убитого к молоденькой сосенке, что пригорюнилась за орудием шагах в пяти. Подносчик Еремов услужливо расстелил шинель. Через минуту Матвей лежал на солдатской шинели друга, как на вечном привале. Лежал, уставясь удивленными глазами в опустелый мир, в который когда-то попал по судьбе.
Сивашов, увлекшись стрельбой и не видя, что произошло за спиной, поторапливал заряжающего:
— Мотя, дровишек! Уйдет, гад!
Танк действительно ожил, задергался туда-сюда, но вскоре густо задымил и остался стоять на взгорке безмолвным куском беды. Дым то оплывно сваливался с боков машины к гусеницам, то крученым смерчем вздымался к утреннему, еще не изгаженному пороховой гарью небу. Это не первый подбитый Сивашовым танк, однако так много снарядов на неподвижную цель он еще не тратил. Сивашов чувствовал себя все-таки виноватым и продолжал волноваться. И не зря. Он догадывался, что под прикрытием дыма пойдут другие танки. Так оно и вышло: из-за увала дороги на предельной быстроте вымахнули две стальные коробки и, не снижая скорости, в небольшом интервале друг от друга пошли под гору. Это были средние и более подвижные, чем первый, танки. Они шли, не стреляя и не отыскивая, казалось, цели. Обескураженный опрометчивой наглостью противника, Сивашов в сердцах заорал:
— Матвей, патрон! Живо патрон!
— Нету твоего Матвея, — в полсилы проговорил замковый Ломакин, становясь на место заряжающего.
— Как нету? Патрон!
Не суетясь и не обращая внимания на крик наводчика, Ломакин с излишней спокойностью сунул снаряд в казенник. Клин замка с резким стуком запер его, и тут же сильнее обычного тряхнуло пушку. Почти одновременно с выстрелом рядом разорвался снаряд противника. Осколки и взрывная волна ударили в броневой щит орудия, попятив его назад. Откуда залетел снаряд — сразу не понять. Наводчик ясно видел в панораму, что идущие на него танки не стреляли. Моментная тупая оглохлость мешала определить и по звуку: с какого места пальнули по орудию? Вероятно, в последний раз ударили из горевшего тяжелого танка.
Командир орудия Марчук шарил биноклем по флангам, отыскивая новую цель.
— Танк справа! — растерянным голосом предупредил он наводчика, обнаружив вражескую машину возле осинничного перелеска. Сивашов не слышал голоса сержанта. Он бегло послал три снаряда по головному танку, которого не выпускал из перекрестия. Но ни один не достиг цели, будто подменили пушку: она сегодня его явно не слушалась. Может, далековато?.. Выждав малые секунды, наводчик дал очередной выстрел. На этот раз он не промахнулся. Снаряд угодил в правую гусеницу. Тряхнув брюхом, танк неуклюже развернулся, подставив свой левый бок.
