Таких моментов Паша не упускал еще, бронебойным ударил в борт — в машине стали рваться снаряды.
Танк, что у перелеска, считая себя незамеченным, остановился и произвел несколько прицельных выстрелов из своей засады. Это был тяжелый танк из бокового охранения вражеской колонны, шедшей на выручку к Синяевке. Калибр его пушки чувствовался по разрывам снарядов. Они ложились рядом и мешали работать расчету Марчука. Сержант подбежал к орудию и, став под щитом на место замкового, рукой показал наводчику засадный танк. Но он был далековато. Сивашов, пока не обращая внимания на опасность справа, ловил в перекрестие панорамы очередной танк, идущий на него фронтально и который, обнаружив орудие, повел стрельбу с ходу, намереваясь подавить огонь пушки Сивашова. Тот принял и эту дуэль. Однако наводчику мешали разрывы снарядов, посланных тяжелым танком справа. Один ударил так близко, что чуть не опрокинуло пушку. У сержанта сорвало с груди бинокль. Заряжающий Ломакин был сбит с ног и выронил патрон — У него отбило осколком левую руку. Белая костяшка тут же выперла из порванного рукава гимнастерки, на нее нехорошо было смотреть. Ломакин зажал рану зубами, второй, еще целой рукой поднял патрон и дослал в казенник. С Сивашова слетела каска. Шмат холодной сырой глины ляпнул в в скулу — запахло могилой. Брезгливо отплевываясь, наводчик выругался и несуразно закричал на командира орудия:
— Где снаряд? Патрон мне!
— Каску надень, — спокойно приказал сержант. Говорить спокойно в такую минуту было трудно. Но так надо было: хладнокровие для артиллериста — вторая пушка в расчете. — Каску, говорю, надень, — еще спокойнее повторил сержант, заряжая орудие.
Сивашов, озлившись, пнул каску сапогом, приник к наглазнику панорамы. Танк подошел настолько близко, что различались черно-желтые кресты, и теперь он мог бить не только из пушки, но застрочил и пулемет. Однако удар Сивашова под срез башни приглушил все: и мотор, и пушку, и пулемет. Башня чуть съехала назад, к мотору, задрав орудийный ствол к облакам, из которых реденько высевался желтый от свежего солнца снежок.
Теперь нужно бы ударить по засадному танку, который брал уже в близкую вилку орудийный расчет Марчука. Он грозил гибелью. Но Сивашов не мог повернуть орудие — наверху дороги показался еще один танк. Этот был ближе и опаснее. Пока сержант возился с заряжающим, перетягивая ему обрубок руки ремнем, чтоб остановить кровь, наводчик сам перезарядил орудие и послал снаряд в четвертую машину. Промах! Второй промах! И только третий снаряд упал где-то впереди танка, окатив его землей и дымом. А когда дымную завесу отнесло в сторону, танка на месте не оказалось. Задним ходом он отступил за гребень дорожного увала, чтоб заново сориентироваться.
Засадный танк бил реже и точнее. Скоро снаряд угодил в укрытие, где находился боезапас расчета. Часть снарядов взорвалась от детонации, остальные разбросало по кустам, покорежив гильзы. Они уже были непригодны к стрельбе. Подносчика Еремова разнесло в прах. Окровавленный подол гимнастерки с обрывком ремня от карабина оказался на бронещитке пушки. Каска, прогрызенная осколками, с прилипшими к ней волосами шлепнулась откуда-то сверху к ногам сержанта. Командир орудия, до того сохранявший спокойствие, задергался от контузии и гадливого ощущения страха. Он даже подумал подать команду: отходить в лес, к лошадям, укрыться и спастись. Но горячий осколок, залетев под ребра, не дал вздохнуть ему. Опустившись на колени, Марчук облапил колесо пушки и завыл от боли и задышки. Ломакина садануло волной, как дышлом в грудь. Он устоял на ногах, однако ненадолго. Увидев Матвея Казаркина, убитого во второй раз, Ломакин зачумел и, чтоб не упасть, присел на станину. Перед ним лежали два солдата Казаркиных: один без головы, второй без ног. Зеленая сосеночка не оберегла его даже мертвого, пала сама, растеряв иголки на прикопченном снегу.
Все видело небо, все слышала земля!
Одному Сивашову непонятно: как и где разорвался последний снаряд. В глазах лишь осталась до жара раскаленная ножовка с иссиня-белыми зубьями. Она прошлась под гулкую тряску взрыва от виска к виску через переносицу. Прошлась — кровь не капнула. Второй осколок с папиросный окурок прожег щеку и раскрошил зубы. Глаза опустели, рот связало кислятиной горелого железа. Но не к ранам потянулись вмиг ослепшие руки солдата. Они простерлись помимо воли вперед, к убитому свету...
Война работала свою работу: убивала солдат и генералов, крушила государства и морила людей, глумилась над добром и смеялась над богом. На этот раз она сделала худшее: схоронила не Сивашова, рядового русича, а повергла в могильную тьму все, что существовало помимо него, но без чего сам он уже не мог быть тем, кем был. Это была тоже смерть, но еще более оскорбительная. И нет безотраднее чувства, чем чувство живого свидетельства собственной смерти. И тогда живые завидуют мертвым.
Сивашов, простирая руки в кровянистую пустоту, клял войну и судьбу за то, что они отказали ему в той мгновенной солдатской смерти, которую он заслужил своей человеческой святостью.
Сивашов — бывалый солдат. Со смертью встречался наяву и во снах. И всякий раз как-то «полюбовно» расходились: он в госпиталь, она оставалась в солдатских окопах. В минуты безотрадных грез, на госпитальной койке мерещилось солдату, как эта всевеликая подхалимка и ублюдница войны — смерть — творила свое дело. Безгрудой бабой, в коленкоровой исподнице, с растрепанной косой на костлявых плечах, она шастала по окопам, срывая с солдатских бедованных голов каски, воровски совала их в бездонный мешок и пропадала, погано наследив на фронтовых росстанях. И все это она творила даже белым божьим днем, когда солнце орало на всю вселенную: «Уймитесь же, люди земные! Дайте жизни жизнь!..» Но смерть, угнездившись в каждом из солдат, всегда наготове, и человек боится ее. Но боится до той поры, пока не почует, что она только его, а не всех людей. Уверившись, что общая жизнь остается, солдат умирает спокойно.
Разминулся Сивашов со смертью и на этот раз, да неудачно. Надсмеялась она над ним, попотешиться захотела: не каску сорвала с головы, а глаза с лица — будто клинком отсадила мир от солдата. За великую б жизнь Сивашов принял сейчас смерть. «О смерти мечтать надо! Мечтать как о большой жизни, — Сивашову вспомнились слова старого, изломанного фронтом солдата, с которым полгода назад лежал в полевом лазарете. — Иначе на войне не скоро поймешь, что лучше: смерть или жизнь. К жизни мы привыкаем, начинаем любить ее. А смерть
