о чём она говорит. Отклонилась, исполнила несколько па, развернула коляску (я ей помог, угадав направление), снова приблизилась и шепнула:
– Во мне – жизни не маловато?
Только тут до меня дошло, что она цитирует мою записку про Варю. Оля вчера спросила моё мнение о сестре, я ограничился двумя словами: «Маловато жизни». Теперь она мне доказывала, что и танцует не хуже, и жизни в ней больше, вообще она лучше, живее, она не уступит, поборется… за меня! Она со мной, а не с маменькой!
Взмахнул подол платья, и вдруг я вспомнил когда-то прочитанное в интернете: запах – это микроскопические частички того, чтó пахнет. То есть когда я вдыхаю этот свежий молодой запах, Оля – пусть маленькой своей частичкой, чуть-чуть – внутри меня…
И покатились катушки, клубки, мыслечувства, мгновенные воспоминания: как она поцеловала мне руку при первой встрече; и как на первом балу, на премьере, прижала моё запястье, вот этим местом, к своей щеке; как бросилась мне на шею, когда умер папенька… Я не сразу заметил, что вокруг нас уже танцуют другие пары: выскальзывают отовсюду, несутся и кружатся, так что даже кружится голова.
ПОДЗЕМЕЛЬЯ И ДРАКОНЫ
В начале своей карьеры я, подобно многим из вас, мечтал о громком и быстром успехе, представляя себе исключительно полный метр.
Теперь я вижу, какие возможности открывает проект, протяжённый во времени. Незаметно для себя зритель входит в режим параллельного существования. Фабула сериала накладывается на т. наз. реальную жизнь: «Это было, когда Светка ещё не развелась с Пашкой, а у Орловых эта приехала, как её, балеринка… да, Варька, Варька!..»
Прочитав очень длинную книгу («Война и мир») или досмотрев сериал («Дом Орловых», «Игра престолов»), вспоминая первые серии или сцены, читатель (зритель) сладко вздыхает, как будто о собственном прошлом. События в этом прошлом могли быть тяжёлыми, даже мучительными, но в воспоминаниях они видятся будто бы сквозь золотистый свет. Это защитный психологический механизм, он заложен природой. Если бы женщины помнили процесс родов во всех деталях, человечество вымерло бы. Если бы ностальгия не золотила наши воспоминания – может, мы и не вымерли бы, но точно снизилась бы мотивация жить и, по выражению классика, «исполнять свои обязанности».
Первые 10–15 %, иногда 20 % сюжета (книги, фильма, любого шоу) – это «детство». Я имею в виду не детство героев, а детство истории как таковой. Персонажи выходят из тьмы небытия и приветствуют императора (зрителей). Обозначаются вводные: жанр, масштаб шкалы, инициирующее происшествие и т. д.
Затем возникает конфликт. Как подросток бунтует против житейских рамок, проверяет эти преграды на прочность (и таким образом их осваивает, познаёт «реальную жизнь» и себя самого) – так же и внутри текста герой начинает страдать и метаться, тем самым определяя границы и вектор своей истории.
Отчего, по большому счёту, эти метания? Оттого, что в отрочестве человек (как правило, бессознательно) оспаривает неотвратимость своей будущей смерти. Иногда пытается взять её под контроль – отсюда все эти резонансные подростковые самоубийства. Главная проблема юности в том, что, не признав над собою законы сценария (из которых именно смертность является первым и абсолютно универсальным), протагонист не может сдвинуться с места. Поэтому в подавляющем большинстве случаев подростковый бунт и юношеские метания заканчиваются одинаково: человек принимает сценарий как неизбежность – и принудительно-добровольно ныряет в житейский водоворот.
Обратите внимание: «водоворот», «кружение» или «спираль» – не фигура речи, а оптимальная форма любого сколько-нибудь продолжительного повествования. Да и сама «реальная жизнь» состоит из множества циклов – суточных, годовых; человек сотни и тысячи раз произносит одни и те же слова, повторяет одни и те же ошибки.
Не бойтесь повторов – ни в жизни, ни в тексте. Повторы необходимы. Вспомните объяснение Лоретты Бройнинг: зачем люди слушают музыку? Мозг предугадывает будущие ноты, и каждая оправдавшаяся догадка впрыскивает небольшую дозу наркотика – дофамина. Откуда у слушателя (или читателя, или зрителя) эта прямо-таки сверхъестественная прозорливость? Как он предугадывает события? Да очень просто: прежде чем услышать вашу мелодию, он слышал тысячи и десятки тысяч похожих. До вашего сериала видел сотню других. Всё повторяется, всё похоже… и это прекрасно! Думаете, самое важное – насколько ваша мелодия хороша? Не обольщайтесь: важен момент узнавания сам по себе, он запускает химическую реакцию. Нейрохимия – вот наш прочный фундамент.
* * *
А. просыпается в своей комнате. Крестится. Берёт с тумбочки колокольчик с фарфоровой ручкой, звонит. Прибегает Дуняша и помогает ему подняться, сажает в кресло, везёт в ванную комнату и т. д. Ольга, маменька, повар Маврикий, меню. Иван Онуфрич, расчёты. Ферапонт, свечи, вальс…
Пусть кружатся. Не торопите события, не пытайтесь спрямить. Я и сам поначалу хотел избавиться от невнятного А., заменить его Артуром Грдляном – но после сценической смерти старого графа у нас на глазах произошло превращение. Как, бывает, нескладный подросток почти мгновенно преображается, меняет пропорции, меняет кожу (почти буквально) – и вдруг выпархивает красавицей или красавцем, – так же и А. начал перерождаться… в монстра.
Из-под кудрявости, голубоглазости, губошлёпости стал проглядывать эгоистичный, властный, капризный, выраженно отрицательный персонаж – кстати, типологически схожий с героем Красовского. Поэтому возвращение Шаха я решил отложить: зачем дублировать функции?
Также я убрал Грдляна (Митеньку) – конечно, не навсегда: мне нравился этот актёр, я хотел с ним работать и дальше – но на какое-то время пришлось от него отказаться: опять же, чтобы не множить сущности, чтобы А. как следует развернулся в своей монструозности. Я даже стал одевать его в красное…
Брат романтической героини отнюдь не случайно был сделан евнухом, инвалидом. Видите ли, инвалид воспринимается зрителем неоднозначно.
Потому что позиция зрителя (равно как и читателя) – в сущности, детская. Ночь, костёр, сказитель, слушатели вокруг… Сказитель (я или вы) – во взрослой позиции. А тот, кто слушает, открыв рот (или смотрит) – ребёнок или подросток, даже если он сед или лыс.
Детские сказки не знают политкорректности: тот, кто прекрасен, – герой, а тот, кто уродлив, – чудовище[15]. Цивилизованная надстройка зрительской личности проявляет сочувствие (не без натуги). А животная глубина – шарахается от уродства: мол, чур меня, чур!
Цивилизованное сочувствие и архаическая брезгливость входят в противоречие. И когда А. делается полноценным чудовищем, это противоречие разрешается к общему удовольствию. Зрительское животное «я», сильное и глубокое, побеждает хлипкую цивилизованную над-стройку.
Если два предыдущих абзаца вызвали у вас протест гуманитарного свойства, см. выше: займитесь вуалехвостами. А мы с остальными циниками продолжим.
* * *
Я надеюсь, вы знаете, что отношения в кадре или на сцене бывают только двух видов: убийство – и секс.
Отношения отрицательные: персонажи уничтожают друг друга, борются. Иногда
