брали другого.
Я не позволял Маврикию транжирить деньги на свежие огурцы, велел ждать, пока наступит сезон. За осетриной посылал не на Болотный рынок, где фунт стоил аж восемнадцать копеек, а на Полянский – там продавали на шесть копеек дешевле.
Игра игрой, а через день на столе появлялось фрикандо из осетрины – и кто мог мне сказать, что ассигнации, которые приносил в портфельчике учитель танцев Дюпор, были ненастоящими, в отличие от тех тысяч и тысяч долларов, которые якобы перечислялись на мой банковский счёт, но которых я никогда не видел, не нюхал и не держал в руках…
Вслед за Онуфричем я полюбил пересчитывать деньги, раскладывать их по стопкам, запирать в ящичек: от кредиторов как-нибудь отобьёмся, размышлял я, а на текущие расходы хватит.
Я правил своим королевством рачительно.
По пятницам и воскресеньям Дуняшка меня вывозила к гостям, ко мне подходило несколько избранных пар: мальчики шаркали, кланялись, девочки приседали. Если девочка была хорошенькая, я брал её за подбородок или трепал за щёчку, говорил несколько ободряющих слов.
15
Только в присутствии Машки престол становился как будто шатким. Она появлялась почти на каждом балу: ворковала с маменькой, с маменькиными старушками, с Ольгой, с Варей. Случалось, её приглашали, она танцевала.
Мне казалось, что я к ней привык. Но всегда чувствовал – щекой, боком, затылком, – где она, что сейчас делает. Мне было немного неловко и в то же время приятно, когда при ней мне оказывали знаки внимания как хозяину дома. Я словно невидимо ей подмигивал: мол, видала, какая я теперь знаменитость?
Однажды Машка не появилась. Весь вечер я бродил как потерянный, злясь на себя.
На следующий бал она приехала, мне сразу стало весело и легко. И в то же время досадно и унизительно: как подопытный кролик.
Ну что мне Машка?! Прошло – быльём поросло. Увидел, порадовался, удовлетворил любопытство – чего ещё? Поболтается и уедет обратно в австрийский замок. Не виделись пятнадцать лет – и ещё столько же не увидимся…
Я старался так думать. И в то же время прикидывал: есть ли какой-нибудь способ её удержать?
И почему-то мне особенно нравилось – делалось сытно, самодовольно, умиротворённо, – когда я видел Ольгу и Машку рядом.
* * *
Как-то раз, в самом конце весны, на излёте сезона (телесезон, как вы знаете, начинается в сентябре и кончается в мае), к нам, как обычно, съехалось три десятка подростков с родителями и дуэньями. Машка не танцевала. Она привезла с собой вышивку и обосновалась в синей гостиной у самовара. Я курсировал между гостями и, оказываясь неподалёку от Машки, пытался определить: рукоделие бутафорское, или она действительно научилась шить-вышивать? В юности невозможно было такое представить: Машка и что-то женско-хозяйственное, чудеса.
Ольга подсела к ней, они о чём-то заговорили с большим увлечением. Я прислушался: вспоминали то лето, когда я лежал бездыханный, между жизнью и смертью, а Машка «ходила» (то есть ухаживала) за мной. Дело было в Опалихе (теперь заложенной-перезаложенной). Однажды Ольга, которой тогда было, по сценарию, двенадцать лет, не спросясь, убежала купаться. Со дна озера били ключи, у Ольги свело ногу судорогой. Её вытащил оказавшийся рядом Митенька.
Услышав про Митеньку, я помрачнел. Мне и раньше казалось, что я его сплавил как-то слишком легко. Зачем шоураннеры снова подбросили эту тему? Спаситель Митенька, герой Митенька – последнее, что мне сейчас было нужно. Кроме того, я почувствовал ревность, когда услышал, что мои барышни говорят о нём с благодарностью.
Прощаясь с гостями, я объехал вокруг бальной залы, а когда вернулся в гостиную, речь про Митеньку больше не шла. Машка показывала Ольге полувышитый герб и объясняла, рисуя иголкой:
– Лазоревый щит, три золотые лилии и два льва…
Они обе сняли перчатки: Машка – чтобы удобнее было шить; Ольга – не знаю зачем: может, тоже принять участие. Я обратил внимание на Машкины руки – худые, тёмные и какие-то кривоватые, в сеточке мелких сухих морщинок, с большими суставами (когда она выпрямляла палец, то сустав превращался как бы в морщинистую тарелочку с выпуклыми краями), с рельефными жилами. И рядом – Олина рука, гладкая, светлая.
– Подойди к нам, Алёша, – кивнула мне Машка.
Дуняша подвезла меня ближе.
– Я скоро уеду из Москвы…
В это время в гостиную вбежала Варя и, наклонясь к Ольге, стала что-то на ухо ей рассказывать. Оля встала, взяла её под руку, они отошли в сторону.
– Мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз, – шепнула Машка. – Я приду к тебе нынче вечером.
Сердце стукнуло, и я опять разозлился на шоушоблу, на Машку и на себя.
– Ежели правда, что мосьё Хвостиков сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё! – сказала Ольга.
– Нет, он не дурак, – ответила Варя своим скучным голосом.
Я их окликнул:
– Об чём вы?
– Видишь ли, некий корнет сделал нашей танцовщице предложение.
– У вас семейное дело. – Машка убрала вышивку в ридикюль. – Прощай, Оленька, прощай, Варя. – На меня только взглянула, мол: «Нынче вечером, помни», – и вышла.
– Чего же ты хочешь? – спросил я Варю слишком сердито и резко. Меня возмущало и обижало, что шоушушера не даёт мне работать в нормальном ритме. То месяцами мусолит одно и то же, то напихает подряд важные сцены, не успеваешь сориентироваться. Нет, нет, нельзя, чтобы раздражение просачивалось на экран, это последнее дело. Я сказал тише: – Ты влюблена в него?
– Должно быть, не влюблена.
Я не уставал удивляться: гениальная балерина, а актриса – пустое место.
– Коли так, откажи ему. – Оленька на фоне Вари была сама естественность, сама мягкость.
– Ах, Ольга Кирилловна, он такой милый, – сказала Варя.
В который раз я подумал: надо её научить зажимать диафрагму. Не может чувствовать – пусть хотя бы телом играет. Хоть минимальная иллюзия внутреннего сопротивления. Ольга пишет записочки – почему бы мне Варе не написать.
– Ну так прими предложение! – фыркнул я. – И то пора замуж идти.
– Мне его жалко… Как отказать, я не знаю…
– Я сам скажу ему. Отвези меня, Оля.
* * *
В бальной зале лакеи гасили свечи специальными колпачками на длинных ручках. Увидев нас, Ферапонт остановил процесс, выпроводил лакеев из залы, затворил двери.
Сейчас я пытаюсь представить лицо Варькиного жениха, который поспешно поднялся навстречу, – нет, на месте лица пустота. Помню только, что был небольшого росточка.
И очень хорошо помню, что Оленька встала рядом с моей коляской и положила руку мне на плечо. Так фотографировались в старину: муж сидит, а жена стоит рядом.
– Господин Хвостиков, – сказал
