ним обязательство об уплате долгов. Имение будет продано с молотка. И этот дом будет продан. А всё-таки половина долгов останется не уплаченной. Тебя, милый мой, кредиторы посадят в яму. А что станется с твоей матерью, с твоей сестрой? Ты подумал об этом?..
Я будто бы оказался в той сцене из «Гладиатора», где против главного героя, Максимуса, выходит самый опытный, самый непобедимый боец по кличке Тигрис, Тигр – выше героя на три головы: не человек, а гора в непробиваемых латах, в сплошной серебряной (или стальной) маске с прорезями для глаз.
Паулюс Целмс тоже был на три головы меня выше (а может, на тридцать три), тоже выглядел абсолютно неуязвимым и тоже вместо лица опустил невидимое стальное (или серебряное) забрало. Формально он обращался ко мне, но на самом деле меня игнорировал, никакого актёрского взаимодействия не возникало. Не зная меня как актёра, не доверяя мне, он играл сам с собой. Позволял мне присутствовать при своей работе, не больше.
Со стороны всё выглядело безупречно: Целмс варьировал темп, менял мимику, тон – с покровительственного («другой отец») на грозный (про долговую яму)… Красивое породистое лицо. Благодаря акценту – лёгкий, как бы ментоловый привкус аристократизма. Вальяжные интонации. Плавные жесты…
Но если я вправду хотел стать здесь главным героем – мне надо было сломать его игру и сыграть в свою… ну хотя бы попробовать.
Максимус перед схваткой проделывал такой номер: нагибался к арене, зачерпывал горсть песка и растирал этот песок в руках. В ранней юности, когда я смотрел «Гладиатора» первый раз (точнее, первый десяток раз), я думал, что он просто сушит ладони, чтобы меч не скользил. Позже, когда уже накопился кое-какой сценический опыт, я понял, что режиссёр гипнотизирует зрителя, заставляет сопереживать герою – причём не на умственном уровне, не на душевном даже, а на физическом.
* * *
Самую сильную боль и самое сильное наслаждение мы получаем на ощупь. Когда актёру дают пощёчину, или, допустим, он в кадре сдирает пластырь с засохшей ссадины, – зритель это физически ощущает. Если хотите, чтобы зритель был тронут, – буквально потрогайте что-нибудь с явной фактурой: что-то холодное или горячее, гладкое или шершавое, или рассыпчатое, как песок…
И плюс руки. Вы знаете, что для актёра руки почти так же важны, как лицо? Если на сцене взять что-нибудь в руки, зритель невольно будет на это смотреть – и заодно будет смотреть на мои красивые пальцы. В кино особенно эффективен мелкий предмет: если я верчу в пальцах какую-то мелочь, зрителю надо дать её разглядеть – значит, камера «укрупняется». Весь кадр занят предметом и моими руками… а где партнёр? Его нет. Он за границами кадра. Я его вытеснил, я ему не оставил простран-ства.
Целмс, конечно, и сам съел собаку на этих приёмчиках: то, что мне надо было выискивать, конструировать, – он делал левой ногой. Говоря про громадную сумму папенькиных долгов, он оглядел поверхность стола и уже был готов взять перо из чернильницы или мой фарфоровый колокольчик, – но я его опередил.
Я извлёк медальон – тот самый, подаренный Ольгой и сослуживший мне такую важную службу при лунном свете. Нажал на кнопочку, крышка откинулась, миниатюрный Борис Васильевич зыркнул на меня из-под белых бровей. Ну, папенька, подумал я, выручай!
12
По сценарию, я безмолвно выслушивал длинный княжеский монолог. Но после фразы «Что станется с твоей матерью, с твоей сестрой? Ты подумал об этом?» – я перебил князя:
– Вы предлагаете мне отказаться от папенькиного наследства? В укор священной для меня памяти?
Целмс поперхнулся. Он совершенно не ждал, что я встряну, тем более со «священной памятью». Думаю, что и его кондуктор тоже оторопел.
Но недаром Паулюс Максимилианович был театральным светилом. Мне показалось, что я услышал лёгкий щелчок, с которым он перешёл из автопилота в ручной ре-жим.
– Не говори вздору. Ты в заблуждении, Алексей. Память графа Кирилла тут ни при чём. Да, ты поступишь умнее, если откажешься. Отказавшись, ты, по крайней мере, не сядешь в яму. Однако и в этом случае все вы пойдёте по миру. Дом отнимут в казну. Вообрази твою матушку и сестру – в унизительной бедности, на наёмных квартирах…
После моего выпада про священную память Целмс сделал вираж – и всё-таки вышел на текст своего монолога. В сценарии после слов про квартиры шла моя реплика: «Что же нам делать? Нет выхода?»
Но я молчал и смотрел не на князя, а на портрет в медальоне.
– «Что же нам делать?» – подсказал в ухо кондуктор.
Сев за папенькин стол, Пауль Максович совершил двойную ошибку. Заняв любую другую позицию, он держал бы всю комнату под контролем: мог бы, например, взять меня за руку; снисходительно потрепать по плечу; подойти; отойти; оглянуться на стол старого графа, и получилось бы, что тень отца как бы нас осеняет, благословляет… Взамен этого вышло, что князь без спроса занял место умершего – и, кроме того, потерял свободу манёвра. Чтобы переместиться в пространстве, ему нужно было сначала выбраться из-за стола. А у меня был оперативный простор.
– «Что нам делать?» – повторил кондуктор уже с тревогой. – Вы меня слышите, Алексей?
И тут я поступил со своим бывшим мастером курса так же, как Костя Красовский во время премьеры – со мной: вж-жик! – и развернул своё кресло на сто восемьдесят градусов! Недаром тренировался. Стало страшно и весело: я повернулся к великому Целмсу спиной! Ну а что ты мне сделаешь? – подумал я. В театр свой меня не взял? Полкурса взял, меня нет. Теперь не возьмёшь и подавно. Так хотя бы запомнишь.
– «Что же нам делать?!» – крикнул кондуктор в отчаянии.
– Ты спросишь, что делать? – Целмс произнёс мою реплику вместо меня. В его голосе было большое недоумение: как этот щенок посмел меня перекрыть? Что вообще происходит? – Куда ни кинь, везде клин. Но знай, что я всех вас люблю и чту память покойного отца вашего. В память нашего с ним товарищества – я всё возьму на себя. Я заплачу долги графа Кирилла, куплю дом и все ваши имения. Вы останетесь здесь. Будете жить точно так же, как и всегда.
– «Не знаю, как и благодарить…» – начал было кондуктор.
– Стало быть, всё будет принадлежать вам? – сказал я, не поворачиваясь. Я чувствовал, что не просто сижу к Целмсу спиной: между нами высокая спинка моего кресла. То есть ему ещё и приходится приноравливаться, с какой стороны заглянуть. – Всё станет вашим? И дом, и всё прочее?
