class="p1">– Разумеется, ежели я куплю всё имение…
– «Не знаю, как и благодарить!» – воскликнул кондуктор.
И второй, женский голос, Алка:
– Лёшик, у тебя ухо работает? – И в сторону, кому-то: – У него не работает ухо.
– Мы будем жить здесь… из милости? – я постарался выговорить понасмешливей и в то же время погорше (погорче? горчее?)
– Оставь эти… Оставь эту свою… фанаберию, Алексей!
Нашёл слово. Мгновенно отреагировал. Вот теперь он не с тенью играет, теперь он играет со мной. Ух, силён! Как тот Тигр в стальной маске. Каждая реплика – как удар алебардой, наотмашь:
– Тебе твоя фанаберия дорога – а о семье ты подумать не хочешь? Ты не один, милый мой, у тебя мать и сестра.
– Сёстры, – поправил я.
– Нет, сестра, одна сестра! Я не за тем пришёл, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы поговорить о твоих же, о ваших же интересах. О будущности, которая ожидает твою семью и тебя. Которую ты обеспечить не сможешь – а я смогу!..
Ишь, напролом пошёл. Молотит меня справа, слева, чешет текст, не даёт рта раскрыть…
– Но ты должен понять и домашним своим объяснить: кое-что переменится. Первое: я не даю благословения на помолвку князя Мишеля с твоей сестрой. И ты, как старший в доме, должен это своей сестре объяснить. Помолвка – раз! – Он поднялся из-за стола, я почти услышал, как загремели тяжёлые, давным-давно не надёванные доспехи. – Между князем Мишелем и Ольгой Кирилловной – никаких отношений. Второе: ты никогда ни слова не говоришь об этой нашей беседе. Третье… Третье! – Повысил голос, не давая себя перебить. – Третье: я слышал о некоей тёмной девице, которую ты за каким-то чёртом взял в дом. Это уж никуда не годится. Якобы она имеет какое-то отношение к графу Кириллу. Вздор, я уверен, что вздор! Ты компрометируешь и свою семью, и всех близких. Меня компрометируешь, в конце концов! Я беру вас на своё полное попечение – а ты должен так сделать, чтоб духу этой девицы здесь не было!..
Я молчал. Думаю, он решил, что я повержен, раздавлен. Сказал снисходительно:
– Ты уже сам понимаешь. Ну, мой милый, скажи же мне: «да», и мы заколем пр’аздничного тельца. Помни: я всё это тебе как отец говор’ю, др’угой отец!
Красиво закольцевал. Поставил жирную точку.
Мастер…
Я не обернулся, не пошевелился. Сидел молча, к Целмсу спиной, смотрел перед собой в одну точку – надеюсь, что в камеру.
Тигрис выбил у главного героя меч, вторым ударом сшиб с ног, наступил тяжеленной ножищей на грудь и размахнулся, чтобы добить окончательно…
– «Я ценю ваше участие, князь», – умоляюще проговорил кондуктор. – Алексей, вы меня слышите? «Я ценю…»
– Что же ты молчишь, Алексей? – не выдержал мой партнёр, такой-сякой венценосный лауреат-кавалер, член президентских советов. Ага, моя взяла!
Я развернул коляску как можно резче – повернулся и посмотрел Целмсу прямо в глаза. Вот у Бориса Васильевича глаза были тёмно-карие, такие долго остаются яркими и живыми. А голубые, как у Пауля Максовича, к старости выцветают.
– У меня был отец… – сказал я задумчиво, как бы прислушиваясь к себе. Потом вытянул руку, уставил палец партнёру прямо в лицо. На долю секунды у меня перехватило дыхание: что я делаю? Я тычу пальцем в великого Целмса? Он чуть рот не разинул: привык за последние тридцать лет, что все перед ним ходят на задних лапках, – уставился на мой палец.
– Ты что творишь, Алексей?! – ахнула Алка в ухе.
– У меня был отец. И мне другого – не нужно.
По сценарию, князю ещё полагался большой абзац текста. А я двумя фразами всё обессмыслил.
Главный герой, уже, казалось, поверженный, обезоруженный, неожиданно извернулся – и не мечом, а щитом, ребром щита ударил Тигра в незащищённый просвет между железной маской и горлом!
Не дожидаясь реакции Целмса, я сгрёб со стола фарфоровый колокольчик и позвонил.
– Князь, идите.
Мне почудилось, что сверху сыплются триумфальные маковые лепестки.
Но и Паулюс Максимилианович не зря был увенчан своими лауреатствами и кавалерствами. Как любой очень большой актёр, он умел и любил быть смешным.
– Я т-тебя… – он принялся надуваться, как огромный индюк. – Я же т-т-тебя… – дрожащим от гнева голосом, карикатурно, нелепо, и всё-таки страшновато, и жалко, мучительно жалко, под этим торжественным синим фраком, под всеми регалиями проявился несчастный старик… И тут голос сорвался, нарочно сорвался, дал клоунского пронзительного петуха: – Я же тебя – кр’-р’-р’естил!..
И, отбросив все остальные, уже не нужные реплики, непобеждённый Целмс выскочил из кабинета мимо входившей Дуняши, которая еле успела посторониться. Последнее слово всё же осталось за ним. Ну мастер, мастер, что скажешь…
Мы с Дуняшей тоже поехали навстречу музыке, в бальную залу, к гостям. Как обычно, Дуняша толкала сзади, а я рулил.
– Правей, – вдруг сказала Алка в наушнике.
Я рефлекторно повернул вправо.
– Ага, – процедила Алка. – Всё ты слышишь, оказывается. Всё работает. Ну, я с тобой после эфира поговорю…
13
Ни князя, ни Машки нигде не было видно.
– Алексись! – закудахтала маменька мне навстречу. – Почему князь ушёл не простившись? Что случилось?! Ты спорил?
– Где баронесса?
– Машенька тоже уехала. Я взяла с неё слово почаще нас навещать. Нет, ты не смей отворачиваться! ты скажи, что такое?..
Как ни смешно, ни обидно, как ни возмутительно – но я ощутил ту же самую горечь, что семнадцать или восемнадцать лет тому назад, когда Машка, так же ни слова мне не сказав, пропадала. Я и тогда пытался себя уговаривать, заглушать, развлекаться с другими барышнями, предсказуемыми (в том числе и с Мариной) – но всё-таки с каждым Машкиным исчезновением что-то внутри меня надрывалось…
И что, теперь всё по новой? – подумал я. Ну уж нет!
– …Нет, ты слушай, когда я с тобой говорю! Я покойна не буду, пока ты не объяснишь! Ты сделал его сиятельству неучтивость? Почему ты не отвечаешь мне? Что за тайны от матери?
А я думал: только что я великого Целмса обратил в бегство. А уж тебя, старую истеричную сявку, вообще переведу в беззвучный режим. Можешь жужжать и вибрировать сколько хочешь, мне это всё равно.
– После, маменька, после. На балу надобно веселиться. Вы лучше бы обратили внимание на нашу Оленьку. Кто этот длинноволосый? И продолжает кокетничать… Это нехорошо. Дуняша!..
Я отвернулся, оставив маменьку с открытым ртом, и остановил подвернувшегося Онуфрича:
– Иван Онуфрич, да вы и впрямь самый чудесный танцор! Я с удовольствием наблюдал за вашей мазуркой.
– Покорно благодарю, ваше сиятельство, – поклонился Онуфрич.
Я, кстати, не льстил: Онуфрич летал по зале, как мячик, крутился сам и вертел
