— Присмотрелся к Бонд-стрит!
— Послушай, это же совершенно не для тебя, — говорит Соня. — Там ведь и нет ничего, кроме ювелирных магазинов и художественных лавок.
Тем самым она непринужденно ставит его на место, — на и без того чересчур знакомое ему место: хотя, на взгляд среднего эмигранта, ему удалось переправить за границу существенную часть состояния, самой этой суммы хватит как раз на годичное пребывание одного человека в меблированных комнатах и на жизнь без каких бы то ни было не подобающих беглецу излишеств, а именно без табака, выпивки или оплаченных любовных утех. Стремясь загладить допущенную женой неловкость, Пауль на следующий день приглашает Капитана попить чаю в клубе на Пэлл-Мэлл, где Британская империя предстает, если так можно выразиться, в облаке дыма гаванских сигар и в запахе виски-с-содовой, проплывающих над головами читающих газеты джентльменов в полосатых брюках, подобно тому, как проплывают в католическом небе облака над головами святых и спасенных на огромных настенных полотнах, висящих в барочных австрийских монастырях. В этом принявшем имперский размах помещении для мальчишника, — женщин в клуб на Пэлл-Мэлл не допускают, — где британский лев таится в увитых зеленью словесных конструкциях из верхней и нижней палаты парламента, чтобы, даже находясь под угрозами рейхсканцлера, ежедневно, с часу до трех, вкушать самую малость покоя, всласть отрычавшись в утренние часы в каком-нибудь ответственном за перевооружение министерстве Уайтхолла, — Пауль Кнапп клубным шепотом предлагает своему другу Капитану опуститься в клубное кресло. Они утопают в многозначительно глубоких и откидывающихся назад, превращающихся разве что не в лежанки, конструкциях: здесь не столько сидишь, сколько возлежишь. На венского буржуа в душе у Капитана все это производит сильное впечатление, он просто немеет, потому что оба заранее выработанных представления о том, что такое клуб и чему он, собственно говоря, служит, рассыпаются при ближайшем рассмотрении в прах, — а именно в ходе чаепития в новом Карлтон-клубе. С точки зрения венца, любой клуб должен оказаться чем-то вроде венского Жокей-клуба во дворце Паллавичини: кавалеры Золотого руна с неукротимым тщеславием коннозаводчиков, стремящиеся ввести австрийских рысаков в интернациональный мир скачек, былые придворные, проклинающие коммерциализацию рыцарственного спорта, пуская в ход непонятно звучащие венгерские ругательства, сохранение сословной чести, святость данного слова, защита чести дам из аристократических кругов, в крайнем случае, даже дуэли, размышления на тему о том, является ли роялизм, — и теперь, после успешного провозглашения республики, — делом чести для всех членов клуба, раз уж они поклялись императору в бакенбардах на верность страшными клятвами надворных и тайных советников… К тому же такой забавный персонаж, как граф Адальберт Штернберг, постоянно ноющий и то и дело сутяжничающий, — тот самый Мончи Штернберг, которого обвинили в стремлении оевреить клуб, в ответ на что он выпустил памфлет под названием «Поругание нравственности в Жокей-клубе», полностью обелив себя от навета.
Лондонский же клуб всегда представлялся Капитану (помимо мифопоэтических лекций доктора Томаса Магнуса, прослушанных в венской Шотландской гимназии) прежде всего приятной с виду, устланной и увешанной коврами приемной (а то и прихожей) мировой политики, по которой из конца в конец прохаживаются рослые костлявые джентльмены, встряхивая лед в бокалах с джином, то и дело залезая в карман жилетки за миниатюрными серебряными ножницами, чтобы молниеносно срезать с карты какое-нибудь индусское княжество у подножия Гималаев и передать этот клочок собеседнику; приемной, в которой раздел Австро-Венгерской империи был произведен заблаговременно и бесшумно штрихами на картах Генерального штаба, в которой адмиралы в кожаных тужурках (или, как минимум, этими тужурками пахнущие) обмениваются данными о контрольном пакете акций Суэцкого канала, извлекая свою цифирь из плоских табакерок с монограммами…
И, как сказано выше, оба эти представления летним днем 1939 года рассыпались во прах. С изумлением уставился Капитан на сравнительно молодого человека в дальнем конце помещения, самозабвенно занятого вышиванием на пяльцах. Появляется лакей, держа обеими руками серебряный поднос, снабженный двумя изящными ручками, на котором находится все необходимое для чайной церемонии: серебряный заварной чайник, серебряный кувшинчик с молоком, сахарница со щипцами, второй чайник, наполненный кипятком, блюдо с бисквитами и вазочка, в которой лежит чайное ситечко, и ставит поднос на столик, за которым сидит занятый вышиванием джентльмен. Тот откладывает пяльцы, закатывает глаза, делает глубокий вдох и осеняет себя крестным знамением, лакей убирает посуду, а невозмутимый член нового Карлтон-клуба, на которого, ничего не понимая и утратив дар речи, смотрит Капитан Израиль Своей Судьбы, вновь принимается за вышивание. Пауль Кнапп, разумеется, замечает удивление своего друга; постучав по ручке клубного кресла, он шепчет ему:
— Это близкий родственник министра иностранных дел, лорд Галифакс. Влиятельное семейство эти Галифаксы, и набожное к тому же.
Этой отсылкой к семье, держащей в руках бразды правления Британской империей, а к тому же отличающейся набожностью, однозначно кладется конец бесцеремонному глазенью на крестящегося и вышивающего джентльмена, обоим друзьям меж тем и самим подали чай, и Капитану, имей он когда-нибудь в виду систематизировать собственные впечатления, удалось бы посвятить данному вечеру главу «Крушение представлений о том, что такое клуб и чему он служит».
Меж тем брат Капитана в Бад Пиштьяне столь успешно провернул дело с организацией теневого паспорта для матери, что на ее судьбу отныне не смогло бы повлиять ни в ту, ни в другую сторону атеистическое кредо дядюшки Мордехая: «Бенеш — самая светлая голова со времен Спинозы!» Проставить ядовито-зеленую английскую визу в чешский паспорт матери на новое, благополучно приобретенное имя ему удалось, не прибегнув к помощи ни президента Бенеша, ни мудреца Спинозы, а всего лишь дав обязательство, что она (будучи красавицей, воображаемая интрижка которой с эрцгерцогом Евгением теперь отпала как совершенно ненужная) готова заступить на должность стряпухи в местечке Пангберн (в Беркшире). Что же касается трех гербовых марок с бородатым профилем короля Георга V (Господь прибрал его к себе еще в 1936 году, однако чиновники решили, что и устаревшим маркам нечего пропадать), то под ними было теперь пропечатано: «Наем в качестве домашней прислуги!» Таким образом и красавица-мать Капитана пустилась в путь от патриархального стола своего зятя Лазаря Флеша в Бад Пиштьяне через Пресбург и далее через весь тысячелетний рейх нибелунгов, взошла на борт парохода в Гамбурге и, вдыхая соленый морской воздух, устремилась к обещанному ей месту стряпухи в Беркшире. Однако в Ульме она прозевала необходимую пересадку, в нерешительности просидев урочное время на вокзальной скамье. Конечно, благоприобретенный чешский паспорт с купленным на свои кровные именем снабжен не пометкой о еврействе в виде буквы «И» (Израиль), а резвым богемским львом, но, обзаведясь новым паспортом и новым именем, она не смогла обзавестись точно так же новым национальным самосознанием. А старое национальное самосознание, которое ей не удалось никому ни продать, ни хотя бы всучить в подарок, тщательно зарегистрировало то обстоятельство, что все носители соответствующего самосознания на территории тысячелетнего рейха должны носить имя Израиль или, соответственно, Сарра, и не имеют права ездить спальным вагоном, пользоваться вагоном-рестораном, сидеть на скамьях в общественным парке и уже целый год как им запрещено даже заходить в Венский городской парк, в Турецкий парк, в Шенбруннский замковый сад, в Зоологический сад в Лайнце и в парк на набережной; в случае болезни их помещают в больницы отдельно от остальных пациентов, а покидая страну, они не смеют вывозить из нее ценностей. Так что же ей теперь было делать? Уйти с вокзала, пройтись по Ульму, осмотреть, как это принято у путешественников, собор или панораму битвы при Ульме в городском музее (об этом странном сооружении, похожем на огромный плот, узнаешь еще в начальной школе на уроках краеведения)? Отправиться в гостиницу она не решилась, кроме того, ей нельзя было снимать ни пальто, ни платье, в подкладку которых она вшила драгоценности. Начальник вокзала (или кто-то в том же роде) уже несколько раз прошелся мимо нее, скосив на подозрительную особу глаза, однако же не вечно он тут будет торчать, должно же у него найтись какое-нибудь дело в конторе! Однако он нерешительно перекладывает жезл из одной руки в другую, хотя никаких поездов вокруг нет, да и пассажиров тоже, она одна, он останавливается и задаст ей вопрос:
