Я киваю, набиваю полный рот жирной колбасой, впервые в жизни выпиваю глоток вина. Самое настоящее пиратское приключение в потаенной бухте Подгоры! Когда мать слышит об этой вылазке с вином и колбасой, она справедливо заявляет:
— Больше ты с Мирко никуда не поедешь!
Но Капитанше приходится преодолевать и другие опасности. Когда она однажды вечером после ужина в главном корпусе гостиницы возвращается в дом священника и хочет укрыть мое младенческое «я» одеялом, при свете свечей (электричества у господина священника нет) она замечает на стене огромного скорпиона и цепенеет на месте. Она не осмеливается разбудить меня, но и как убивают скорпионов, ей неизвестно. Преодолев первый ужас, она выбегает в коридор, барабанит в соседнюю дверь и кричит:
— Скорпион! На помощь! Скорпион!
— Иду! Погодите минуту, — доносится из комнаты голос пожилого мужчины, а вслед за этим за дверью что-то трещит и грохочет.
— Быстрее же, — кричит Капитанша, понимая, что скорпион может в любое мгновенье доползти до детский кроватки.
— Погодите! Мне надо пристегнуть деревяшку, — отвечает все тот же голос.
И вот одноногий, стуча протезом в пол, вошел в детскую, еще раз сказал «Погодите», отстегнул свою деревяшку и прикончил ею скорпиона. Скорпион слетел вниз, а я даже не проснулся. И только позже, из материнских рассказов, мне стало ясно, что жизнь мне спас, судя по всему, один из инвалидов войны, в помощь которым мой дед некогда учредил фонд, а впоследствии не раз добивался в парламенте продления субсидий этого фонда.
Поскольку нападение скорпиона я пережил не проснувшись, полакомился жирной пиратской колбасой без вреда, а самые изнурительные часы дневной жары проводил в комнате с зашторенными окнами, то об этих августовских днях и вечерах у меня остались исключительно приятные воспоминания. Я карабкаюсь, например, на невысокие смоковницы, наблюдаю за тем, как пристает к молу у дома священника почтовый катер, пью запретную для меня воду из деревенского колодца, стою за спиной у ударника из пляжного ансамбля и приглядываюсь к постоянно повторяемому им трюку: обеими руками он бьет по тарелкам, и в то же самое время оглушительно гремит его барабан… Оказывается, хитрец пользуется педалью, приводя в действие барабанную колотушку. Отведя взгляд от барабана, я смотрю на море, постепенно погружающееся во тьму, высвечиваемую гигантскими фонарями на корме рыбачьих судов. Свет этих фонарей привлекает рыбу, а вооруженный трезубцем рыбак дожидается ее приближения.
Не понравилась мне лишь встреча со странными паломниками, однажды утром спустившимися с карстовых гор и заполонившими пляж и набережную: паломники, ковыляющие на культях, совершенно безногие нищие, прополаскивающие свои протезы на мелководье, горбуны, справляющие нужду на пляжном песке; все отдыхающие под августовским солнцем Далмации, вся загорелая пляжная публика внезапно как бы подпала под власть выцветшей паломнической хоругви, которую убогие на время привала прислонили к гостиничной стене. После их отбытия все мухи и оводы, обитающие в бухте, исполнили боевую пляску над оставшимися кучами дерьма! Йорго однако же распорядился прибраться на пляже в тот же день, и назавтра курортный рай воссиял во всем великолепии.
Курортный рай в начале сентября предстояло покинуть, и вовсе не из-за опасностей, связанных с пиратами и со скорпионами, вовсе не из-за вызывающих такое отвращение убогих паломников, вовсе не из-за моих тайных вылазок к деревенскому колодцу, — а просто потому, что (и в этом плане точки зрения Соседа и Капитанши совпали) следовало что-то предпринять! Следует ли отдать ребенка в аграмскую школу, а если да, то в какую — немецкую, хорватскую или французскую, — а может быть, Капитан так расстарался в Англии, что семье удастся отправиться прямо туда, — или, не исключено, лучше всего отправить меня, болезненного мальчика, к бабушке и дедушке с материнской стороны в Вену, чтобы, как формулирует жена Соседа при помощи одной из редких для жителей Вены поговорок, имеющих богобоязненное звучание, несчастная душа обрела наконец покой.
Не получив возможности возразить, мое беззащитное младенческое «я», очутившееся уже на пороге «я» ученического, вновь оказывается на борту каботажного судна и отправляется из санатория для инвалидов в Подгоре через Макарску в Сплит, а оттуда — поездом в Аграм. В Сплите мы снова ночуем, хотя на этот раз без Фришхерца, а на следующее утро мать берет меня за руку и ведет (я не знаю, зачем, но имею на этот счет некоторые предположения) в деликатесную лавку, в которой пахнет свежесмолотым кофе и чаем, а вовсе не луком, перцем, капустой и колбасой, и продавец щеголяет в шоколадно-коричневом халате без единого пятнышка. Здесь она покупает маленькую пачку чаю: должно быть, я опять пожаловался на боли в желудке, и ей хочется по возвращении в Аграм сразу же заварить мне свежего чаю; и я вижу, как длинные коричневатые пальцы продавца заворачивают в бурую оберточную бумагу поблескивающую серебряной фольгой пачку, с этикетки которой на меня смотрит смеющийся китаец. Продавец говорит: «Сегодня утром началась война!» и перевязывает пакетик крест-накрест шпагатом, оставляя свободный кончик, ухватившись за который, мать и несет маленький сверток в гостиницу.
Странствия младенческого «я» по меблированным комнатам Аграма и его пригородов
Заручившись пачкой чая, ознаменовавшей для нас начало войны, мы благополучно добрались до Аграма, однако наши разъезды по самому городу из дешевых во все более и более дешевые кварталы только начинаются.
Из пансиона «Сплендид», — на квартиру к госпоже Юрак на Холмс, оттуда — к Эльзе Райс на площадь Пейячевича, оттуда (совсем ненадолго) в гостиницу на Слеме, затем опять к Эльзе Райс, от нее (в порядке своего рода экскурсии в обиталища людей привилегированного сословия) на несколько недель в пустующую квартиру Пауля Кнаппа, и вновь — в темную и затхлую комнату, на этот раз в пансионе «Вагнер». Прекрасная квартира вдовы Батушич, пусть, возможно, и не полностью очищенная от палочек Коха, как не устает подчеркивать Капитанша, для нас давным-давно слишком дорога.
Но и комната в пансионе «Сплендид» совсем недурна. Здесь я могу спать рядом с матерью на второй «взрослой» кровати, а ветхая ширма, за которой спрятан ночной горшок, украшена стеклянными подвесками, которые позванивают, когда я тереблю их для забавы. Кроме того, в гости вновь приходит дядя Бруно Фришхерц, он показывает мне крупные снимки, сделанные во время поездки по Албании и Черногории. Я вижу пастухов и крестьян в опанчах и белых штанах, заканчивающихся плетеными гамашами, они пляшут вокруг насаженного на вертел барашка, я обмираю, слушая разговор дяди Бруно с матерью:
— Ну и какую часть барашка деревенский староста предложил мне как почетному гостю? Ну-ка, угадай!
— Седло?
— Нет!
— Ногу?
— Нет!
— Сердце?
— Нет, самое почетное и дорогое…
— Сдаюсь!
— …это глаза. Деревенский староста выложил их мне на тарелку, должно быть, единственную во всей деревне, и предложил самым торжественным образом. Отказаться я не мог, да и не зря же толпилась у него за спиной прочая дикарская знать, причем с ружьями. Гого гляди, они вырвали бы мои глаза, а чем они хуже, чем у барашка? И вслед за этим — три стакана сливовицы залпом!
Нравится мне и подготовка большой посылки для арийского ангела-хранителя Францля, обитающего теперь в Швеции. Правда, дом дядюшки Свена, великого друга немецкого народа, ему пришлось покинуть: он перебрался в жалкий приют для эмигрантов в Стокгольме и, так и не получив разрешения на трудоустройство, живет в долг. И все же ему хочется оставаться по ту сторону государственной границы уже ведущего войну рейха, и воспринимает он свои мытарства как своего рода наказание. На маленьком плюшевом диване в Аграме уже стоит коробка со старыми сорочками, подштанниками, носками, платками, перчатками и жилетками из оставленного здесь Капитаном имущества — у них с арийским ангелом-хранителем один и тот же размер. Поверх этой кучи выложены три бруска наперченного шпига, который в здешнем городе, отливая охрой, висит на серебряных крючках в каждой мясной лавке, — и вот появляется Бруно Фришхерц, окидывает взглядом эти еще не упакованные дары любви, смотрит на адрес и фамилию получателя, внезапно скидывает с плеч пальто и кладет его поверх брусков шпига.
— Ты сошел с ума, Бруно, — говорит Капитанша.
— В Швеции холодные зимы, — отвечает он. — Пальто ему нужней, чем мне!
Задним числом я могу добавить, что тогдашняя великая эпоха позволила Бруно Фришхерцу с полным на то основанием вернуться ко всемирно-революционному и сопротивленческому пафосу своей юности: после всех эстетских выходок конца двадцатых и начала тридцатых годов он доказал свою способность на истинно широкий жест, хотя мне доподлинно известно, что денег на другое пальто у него не было.
