— Куда же вы едете?
— В Англию, — отвечает мать Капитана.
— По желанию или по необходимости? — осторожно спрашивает он.
— Ах, мне, знаете ли, самой хотелось бы это понять.
И начальник вокзала заводит разговор:
— Я вас понимаю, я вас прекрасно понимаю!
И он приглашает ее к себе в гости, потому что подходящего ей поезда до утра все равно не будет, а кроме того, его дочь нынче вечером празднует помолвку, тут уж гостем больше, гостем меньше — никакой разницы, господин священник, разумеется, тоже будет… И он подхватывает ее чемоданы и смело идет первым, тогда как она следует за ним робко, но, вместе с тем, испытывая облегчение. А в ходе празднества, типично мелкобуржуазного, — с благословением священника, с тортами и с вином, — начальник вокзала отводит ее в сторонку и спрашивает:
— А драгоценности вы везете?
И в ответ на испуганное «Да» поясняет свою мысль:
— Через границу вам их все равно не перевезти, уж поверьте. Оставьте их у меня, я их для вас сберегу.
И вот в ходе дальнейшего празднества мать Капитана, сидя в спальне на краю супружеского ложа, вспарывает пальто и платье, извлекая из-под подкладки драгоценности, раскладывает их на мраморной плите ночного столика. Начальник вокзала упаковывает их в газетную бумагу, кладет в ящичек и говорит даме:
— Когда война закончится, я их вам пришлю. Мое имя вы знаете, да и адрес тоже — Ульм, вокзал, — этого достаточно!
— А вы думаете, будет война? — спрашивает мать Капитана.
— Иначе мы от Гитлера не избавимся!
Заверив ее подобным образом, начальник вокзала ведет мать Капитана обратно к гостям. Вопреки непредвиденной остановке в Ульме, матери Капитана удается прибыть в Беркшир, на доверенную ей должность стряпухи, своевременно, хотя и без драгоценностей. Брат Капитана выезжает из Бад Пиштьяна через Берлин: его не оставляет сумасшедшая мыслишка о том, что в такие времена безопасней всего находиться в самой пасти льва, к тому же ему хочется предпринять последнюю попытку пробиться к нам в Югославию. Таким образом на исходе лета 1939 года все Капитаново семейство успешно покидает по-прежнему переполненный немецкий зал ожидания всемирной истории, надеясь успеть удалиться на достаточное расстояние от всего выводка тевтонских младенцев и недоносков (таких, как немецкая национальная честь, немецкий натиск на Восток, немецкие гарантии нового будущего и сила, к которой народ приходит через радость), пока эта разномастная компания не подросла до угрожающих размеров.
Но и Францль, арийский ангел Благовещенья и ангел-хранитель, и мой дед, иначе говоря Сосед, пытаются, — по крайней мере, на какое-то время, — покинуть тысячелетний рейх фюрера, хотя закон, а вернее — свод Нюрнбергских законов, ни в коем случае не подталкивает их к этому, в отличие, допустим, от какого-нибудь закаленного в боях и награжденного Железным крестом ветерана Первой мировой, имеющего еврейское происхождение, которому те же самые законы сперва постепенно, а ближе к концу тридцатых резко и однозначно дают понять, что та часть центральной Европы, которую он считает своей родиной, желает от него избавиться.
Арийский ангел-хранитель Францль всего-навсего отправляется к дядюшке Свену в Швецию — и больше не возвращается. Там ему до лучших времен отводят ту самую светлую и красивую комнатушку с белыми занавесками на окнах, в которой он спал в детской кроватке еще в 1919 году на положении «венской военной сироты» (тогда Красный Крест набрал в Вене оголодавших сосунков и впоследствии доставил их на родину румяными и толстыми карапузами). Дядюшка Свен и тетя Анита вечно напоминали ему, чтобы он не забывал раз в неделю написать родителям в Вену.
«Дорогая мамочка, — писал Францль, еще не подозревающий о том, что впоследствии ему придется превратиться в арийского ангела-хранителя, — тетя подарила мне всякой всячины: щетку, зимнее пальто, кошелечек, плитку молочного шоколада с миндалем, лыжи, книгу, которая называется „Чудесное путешествие маленького Нильса с дикими гусями“. Я сделал к ней рисунки. И к первому тому, и ко второму! Он пролетает надо всей Швецией до самой Лапландии. Чудесно, просто чудесно!»
Однако на сей раз сын Соседа не может решиться сопоставить свою нынешнюю поездку с полетами маленького Нильса Холгерсона. Как знать, долго ли вытерпят теперь мое присутствие приемные родители, — совершенно взрослого и к тому же ничуть не оголодавшего дополнительного едока, которому далеко не сразу удастся обзавестись разрешением на трудоустройство в стране Нильса Холгерсона, хоть он и бегло говорит по-шведски.
Сам Сосед отправляется к нам на Адриатическое побережье; сперва он совершает морской круиз вокруг далматинских островов, а впоследствии рассчитывает навести справки относительно возможности перебраться подальше на юг, а именно насчет того, сможем ли мы, и если да, то насколько дешево это обойдется, провести остаток лета у его друга и коллеги Йорго, владельца отеля в Подгоре. С борта корабля и со всех стоянок он присылает нам открытки, исписанные его мелким, четким и округлым почерком профессионального корректора, открытки эти он к тому же нумерует. Например, открытку № 5 доставляют к нам в Нови Винодол, в пансион Надо с острова Хвар.
«…сижу на вершине (форт Спануоло — испанцы и венецианцы бились здесь с турками в 1551 году), вижу город, гавань, море. Вест ветерок — и это означает хоть самую малость прохлады. В „Трех розах“ вчера подавали отличное или, как тут говорят, „доброе вино“:
Хозяин в „Трех розах“Изрядный чудак —Он Фигаро любит,То здесь он, то там.Начнет по-немецки,Продолжит по-сербски,И тут же по-чешскиИ по-итальянски.Хозяин в „Трех розах“Изрядный чудак —На острове этомЖить можно лишь так.
Сегодня возвращаюсь через Сплит и задержусь на Хваре еще чуть-чуть.
Целую,
Ваш…»
Бывший президент Общества рабочих-трезвенников позволяет себе теперь пропустить стаканчик-другой и даже сочиняет нескладные стишата! Или это отчаяние в связи с противоестественными отношениями с властью, загнавшей его вместе с товарищами по социал-демократическим кружкам, левыми радикалами и борцами за свободу Испании в политическую пустыню, заставило его взяться за карандаш (а огрызки карандашей он всегда в больших количествах носит в жилетном кармане) подобно Овидию в Томах, удалившемуся в изгнание на берег Черного моря? Пропускает ли он сейчас второй стаканчик красного далматинского, а может быть, и третий, чтобы забыть о том, что его родной внук с недавних пор является еврейским полукровкой первой степени, его зять уехал в Англию, а сын — в Швецию, тогда как застрявшая в Нови Винодоле дочь тщетно ждет небесного знаменья, которое подсказало бы ей: отправляйся туда-то и туда-то, там ты будешь в полной безопасности! По меньшей мере, ему в конце концов удается убедить дочь в том, что остаток лета лучше и дешевле всего провести в отеле «Примордия» в Подгоре, потому что его старый друг Йорго предоставит ей существенную скидку.
Вследствие этого мое младенческое «я» перефрахтовывается Капитаншей на каботажное судно, и мы плывем дальше на юг, и я впервые вижу, как на ровном месте сама собой рождается волна, а за ней и вторая, а за ней и третья, как волны бегут вслед за волнами по адриатическому простору, как сверкают в лучах солнца, как обрушиваются с высоты и вздымаются ввысь, как нагоняют друг дружку. Мать говорит мне, что это дельфины — большие добродушные рыбы, умеющие петь, плакать и вздыхать точь-в-точь как люди. Однако мне нет особенного дела до сходства эмоционального мира дельфинов с человеческим: затаив дыхание, я стою на корме и любуюсь танцующими дельфинами, на меня накатывает нечто вроде ихтиологического пантеизма: ах, если бы я мог присоединиться к ним, включиться в их игры и нырянье; я в трансе; без малейших колебаний я бы пожертвовал своим младенческим «я», лишь бы превратиться в дельфина!
В Сплите нас дожидается Бруно Фришхерц, который, судя по всему, уже успел завершить фотоэкспедицию в Албанию и Черногорию, он покупает мне во дворике Диоклетианова дворца большой вафельный стаканчик лимонного мороженого. Однако Капитанша возражает: вода здесь, как известно, плохая, чтобы не сказать болезнетворная, детей от нее проносит, а мороженое тут готовят не из молока или сливок, а все из той же самой воды, неужели ему это неизвестно. Бруно бормочет нечто, так и оставшееся для меня загадочным, возвращает продавцу мороженое и переключает мое внимание на высокую, как церковная башня, статую — бронзовый мужчина на каменном пьедестале.
— Это прославленный епископ Гргур Нинский!
Особое впечатление производит на меня невероятно длинный, поучающе поднятый вверх указательный палец бронзового епископа. К такому указательному пальцу следовало бы приложить пару-тройку носов, думаю я, потому что слишком много чести ковырять такой штуковиной в одном-единственном.
