И вот они отравляются к почерневшему от копоти и смога храму знаний, к пупу земли в культурно-историческом смысле. Монти сразу же по прибытии без малейших колебаний ведет друзей по зеркальному паркету Королевской библиотеки к стеклянной витрине, в которой хранится Великая хартия, подписанная королем Иоанном в 1215 году. Монти с торжествующим видом замирает у витрины, поднимает указательный палец, уподобившись Богу-Отцу Сикстинской капеллы в миг сотворения человека, указывает на хартию и говорит: «Вот!» Затем сгибает палец крючком и добавляет: «Поэтому мы — здесь, а Гитлер — там!» Произнеся «там», он стучит себя пальцем по заду. Все трое смеются, а Гого говорит Капитану:
— Ну, и кто же тут занимается дурацкими шутками?
Затем Монти переводит друзьям подходящий параграф из Хартии вольности:
«Ни один шериф не вправе на будущее привлекать человека к суду на основании голословного обвинения без привлечения свидетельств и приведения доказательств».
— А не послать ли Гитлеру на адрес рейхсканцелярии открыточку с этим текстом? — предлагает Гого.
Капитан однако же испытывает около этой витрины, в которой хранится Великая хартия, нечто вроде политической похоти, он переживает несколько политически-страстных минут у этого пергамента, дарующего свободы подданным британской короны, хотя на самом деле Хартия облагодетельствовала главным образом тогдашних баронов. Иллюстрированные страницы древнекельтского эпоса «Книги Линдисфарна» с драконообразными и сугубо германскими орнаментальными зверьками, оскалившими пасти и кусающими друг друга в хвост, нравятся ему куда меньше.
Куда милей ему задержаться у стенда с первоизданиями английской литературы для детей, она нравится ему куда сильней, чем германские орнаментальные драконы, особенно теперь, когда благоприобретенные начатки английского уже позволяют ему расшифровать такое, например, стихотворение про Винни-Пуха, лакомящегося медом:
ОНКАРАБКАЛСЯ И ОНКАРАБКАЛСЯ И КОГДА ОНВСКАРАБКАЛСЯ ОН СПЕЛ МАЛЕНЬКУЮ ПЕСЕНКУ САМОМУ СЕБЕ ОНА ЗВУЧАЛА ТАК: Мед ведь Медведь Раз есть Рад есть!
По губам Капитана пробегает улыбка, — ему нравится и медведь, карабкающийся на дерево полакомиться медом, и собственные знания английского, позволяющие ему оценить конструкцию «словесного дерева», выстроенного из предложения «Он карабкался и карабкался». Можно сказать, что страница, на которой был раскрыт в музее «Винни-Пух», стала для Капитана «Камнем из Розетты» (базальтово-черный оригинал которого хранится здесь же, в египетском отделении музея, в знак вечной признательности Шампольону, расшифровавшему эти иероглифы).
Много лет спустя, вспоминая о первом посещении Британского музея, Капитан Израиль Своей Судьбы увидит перед собой палец Александра Монти, указующий на Хартию вольностей, и Винни-Пуха, взбирающегося по лесенке из слов на дерево. Увидит он и барельеф с изображением царя Сеннахериба, пересчитывающего отрубленные головы своих пленников. У этого барельефа Капитан задержался, отстав от спутников, уже проследовавших дальше.
Но и постепенное погружение во все более и более отдаленные эпохи прошлого — ненадежное лекарство: взгляд на ассирийского царя Сеннахериба, пересчитывающего раскатившиеся вокруг него подобно мячам отрубленные головы, не сулит облегчения, Монти и Гого оттаскивают Капитана от торжествующего Сеннахериба, возвращая его из легендарного прошлого в эмигрантское настоящее, которое, хоть и будучи обусловлено великими историческими потрясениями, представляет собой по сравнению с ними довольно-таки жалкое зрелище.
— Ну, и кто тут кому что рубит? — смеется Гого, принюхиваясь, как охотничий пес, к барельефу, тоже, разумеется, в шутку.
— Всё уже отрублено, а сейчас пересчитывают головы, — отвечает Капитан.
— Но из этих голов ни за что не составить пирамиду черепов вровень с чингисхановой! — замечает Монти. — В той было четверть миллиона черепов поверженных врагов!
— Ну, начался урок истории…
Гого не терпится идти дальше.
Пока они ищут выход из музея, скитаясь по нему, как по лабиринту, Монти рассказывает друзьям историю пирамиды из вражеских черепов, составленной Чингисханом, — и проделывает он это с оглядкой на двух писателей-эмигрантов — Роберта Музиля и Рода-Роду. Восемь месяцев назад, когда сам Монти безнадежно терпел в шахматы одно поражение за другим в поединках с Рода-Родой в женевском кафе на набережной Густава Адора, тот сказал Музилю, как раз раздумывавшему над тем, может ли он позволить себе такую роскошь, как вторая чашка кофе:
— Гитлер — это моторизованный Чингисхан, однако известно ли вам, что Чингисхан распорядился воздвигнуть пирамиду из четверти миллиона человеческих черепов?
Музиль отрицательно и вместе с тем заинтересованно покачал головой и принялся исписывать оборотную сторону ресторанного счета математическими формулами: писатель, так и не убивший в себе инженера, захотел рассчитать высоту чингисхановой пирамиды! Рода-Рода прервал партию с Монти и тоже занялся расчетами. Таким образом, в послеобеденные часы январским деньком 1939 года, находясь на расстоянии в три тысячи метров по прямой от здания Лиги наций, в архитектурном плане впечатляющего, Человек без Свойств и Официальный репортер высшего командования австрийской армии на всех фронтах Первой мировой войны принялись математически точно высчитывать высоту пирамиды из вражеских черепов, воздвигнутой Чингисханом!
И пришли они к совершенно противоположным результатам! Разумеется, они не могли и догадываться о том, что впоследствии столь же яростные споры развернутся вокруг истинного числа жертв рейхсканцлера со товарищи, — причем тоже на математической подкладке, — и люди так и не придут на этот счет к единому выводу, хотя и от попыток найти его тоже не откажутся. Однако и самым выдающимся математическим умам не под силу найти формулу, способную разрешить проблему двуединого вопроса:
Убили эти люди одного или тысячу?
Но дело даже не в этом; для чего им понадобилось убивать хотя бы одного?
Для похода на Бонд-стрит эмигрантской троице, — Монти, Гого и Капитану, — исторические аллюзии не требуются. Достаточно одного взгляда на витрину Эспри: ножи для разрезания бумаг, инкрустированные брильянтами, прогулочные трости с набалдашником из горного хрусталя, вправленным в золотое кольцо, мини-портфельчики из зеленой крокодиловой кожи для визитных карточек, — чтобы, вернувшись в эмигрантский пансион, принести с собой надлежащее ощущение, а именно, что ты прошел под парусом Суэцким каналом Всемирной империи британской роскоши, каковым и является этот квартал между Пикадилли и Оксфорд-стрит. Достаточно одного взгляда на экспозицию в художественном салоне у Эгню с полотнами, на которых царит семейная идиллия аристократов, беспечальными водянисто-голубыми глазами взирающих из дорических павильонов в английский парк; или на экспозицию в салоне у Уилденстейна с манерными полотнами в стиле рококо, на одном из которых фрагонаровский пастушок поет серенаду белой, как эмаль, попке полуобнаженной шоколадницы, — и ты с облегченным вздохом поймешь, что европейская культура все еще существует и по-прежнему продается. На примере Филиппа Джонсона, шляпных дел мастера, поставщика Его Величества Георга VI (семейное ателье существует с XVIII века и обслуживает самые высокопоставленные головы), Монти, Гого и Капитан могли бы убедиться в том, что и на охоту следует надевать разные головные уборы, — в зависимости от того, на какого зверя предстоит охотиться: твердую фетровую черную кепку с козырьком (обладающую и противоударными свойствами) для бешеной скачки, в которую выливается охота на лис, и мягкую бежево-красную шапку с наушниками из шотландского твида для охотников на дичь, которым предстоит встретить залпами из дробовиков болотных куропаток, поднятых собаками и в смертельном страхе взметнувшихся навстречу охотникам… Остается только вообразить своеволие безупречно красивых дамских головок, носивших поверх пышных волос, тщательно уложенных горничными, осыпанные жемчугами бальные диадемы, те самые диадемы, что нынче мирно покоятся на алых шелковых подушках в торговом доме ювелира С. Дж. Филипса. И тогда ты сможешь понять замечание, брошенное Соней Кнапп Капитану в ходе его второго визита в Хэмпстед, после того, как на вопрос, что он успел сделать, тот ответил:
— Присмотрелся к Бонд-стрит!
— Послушай, это же совершенно не для тебя, — говорит Соня. — Там ведь и нет ничего, кроме ювелирных магазинов и художественных лавок.
