Злополучный набоковский нимфолепт, напротив, вызвал сочувствие у критика, считавшего, что Гумберт — «современный Тристан без Изольды — приговорен законом и жизнью <…>. Гумберт — не идиллическая натура. Не блюсти, а нарушать законы рвется мука его любви, которой нет исхода. После того, как весь реальный опыт прогорел дотла в скорби и мести, перед лицом казни <…> на краю реальной жизни, в теплом прахе пережитого курится и мерцает еще живое чувство, зачатое в детстве, — потребность любить и оставить след этой любви. <…> Огонь чресел догорел; свет жизни мерцает приговоренному» (Там же. С. 235).
Из всех эмигрантских авторов, пожалуй, лишь З. Шаховская не слишком ласково обошлась с «бедной американской девочкой». В рецензии на французский перевод «Лолиты» она утверждала: «Набоков стоит большего, чем споры, вызванные вокруг этого, не самого лучшего его романа. Вырванный из-за скабрезности его сюжета из числа предыдущих книг и, может быть, и тех, которые за ней последуют, роман „Лолита“ угрожает Набокову легкомысленным причислением его к эротическим авторам»[117].
Как известно, после этой статьи Набоков «не узнал» свою давнюю знакомую на презентации французского перевода книги в издательстве «Галлимар». Его реакцию можно легко понять: сам он считал «Лолиту» своим вершинным достижением и неустанно защищал честь любимого детища в письмах и интервью: «Я знаю, что на сегодняшний день „Лолита“ — это моя лучшая книга. Я смиренно уповаю на собственную убежденность, что это серьезное литературное произведение и что ни один суд не сможет доказать, будто книга распутна и непристойна. Разумеется, все категории условны и между ними нет четкой грани: комедия нравов, написанная блестящим поэтом, может иметь некоторый элемент „непристойности“, но „Лолита“ — трагедия. Порнография же — это не вырванный из контекста образ. Трагическое и непристойное исключают друг друга» (из письма Морису Бишопу, 6 марта 1956 г.)[118].
В 1967 г. на вопрос интервьюера: «Если бы у Вас была возможность остаться в истории в качестве автора одной и только одной книги, какую бы из них Вы выбрали?» — из всех своих художественных произведений Набоков с полным основанием выбрал «Лолиту».
Джон Холландер{94}
Гибельное очарование нимфеток
В предисловии к этой необыкновенной книге, являющем собой причудливый симбиоз воображаемого издательского предуведомления в духе славных 1830-х гг. и не менее пародийно поданного опуса из «Сатэдей ревью», без тени иронии констатируется: «Как описанию клинического случая, „Лолите“ несомненно суждено стать одним из классических произведений психиатрической литературы». Констатация, как нельзя более далекая от истины. Тени Ставрогина, Льюиса Кэрролла, императора Тиберия, Попая{95} (а то и еще более мрачных фигур, на которые намекает предисловие), наконец, дразнящий оттенок порнографичности, казалось бы неизбежной, коль скоро книгу выпустило в свет парижское издательство, специализирующееся на эротике, — все это не более чем обманчивые фантомы, тающие без следа едва ли уже не в первой главе. Было бы не совсем верно даже нейтрально констатировать, что ее главный герой — интеллигентный иммигрант из Европы, влюбленный в двенадцатилетнюю девочку: приняв к сведению подобную информацию, современный читатель волей-неволей поместит книгу во вполне определенный литературный ряд — и окажется неправ. Дело в том, что серьезность клинического, социологического или мифологического свойства в «Лолите» начисто отсутствует; пульсирующим нервом книги является совсем иное. Читателям предыдущих произведений г-на Набокова будет легче, нежели другим, соотнести столь необычную тему книги с ее стилистикой — вызывающей ровно в той мере, какую предполагало новаторское ее воплощение. Надеюсь, таким читателям будет ясно, что я имею в виду, говоря, что роман зачастую походит на полусерьезную версию «Манон Леско», созданную рукой Джеймса Тёрбера{96}. Ибо в «Лолите» пародийный характер носит все, за исключением лежащей в основе сюжета любовной истории, каковой дано стать пародией лишь на самое себя.
<…>
Внимание г-на Набокова все время сосредоточено на сентиментальном отображении данной любовной истории и, параллельно с нею, — на сгущенно сатирическом фокусировании того кича американской действительности, на фоне которого эта любовь расцветает. Возможность моментально переводить повествование из одной тональности в другую обеспечивает Гумберт, наделенный озадачивающе гибким и разнообразным даром рассказывать; так, после вполне лирического пассажа вроде: «…Так как я не расставался с ощущением ее теплой тяжести на моих коленях (вследствие чего я всегда „носил“ Лолиту, как женщина „носит“ ребенка)…» — нас встречает прямо противоположное: «Утренний завтрак мы ели в городе Ана, нас. 1001 чел.». Властвующая в романе комическая стихия таится прежде всего в его стиле, чередующем тургеневские и псевдо-Прустовские черты, перемежающем строгий, как у Бенжамена Констана, analyse de l'amour[119] с пародией и очевидной стилизацией. В книге есть моменты немыслимых по яркости и четкости озарений, сходных с теми, что встречаются в шедеврах сюрреалистов; однако, в отличие от последних, г-н Набоков никогда всецело не полагается на их драматический эффект, не предает забвению их фабульную функцию в романе как художественном целом. Похоже, эти моменты в «Лолите» — того же происхождения, что и в прозе Диккенса, у которого героиня «Холодного дома» Эстер Саммерсон, когда ей предстоит узреть пугающую картину хаоса и запустения в родном доме, прежде всего машинально отмечает, что одну из портьер м-с Джеллиби удерживает на ее законном месте в дверном проеме… вилка. Но самый эффектный, самый любимый стилевой прием автора — неутомимая игра словами. Снова и снова Гумберт испытывает на слух огласовки собственного имени («Гамбург», «Гамбаг», «Гомбург» и т. п.), да и всего на свете. «Убил ты Куилты», — бормочет он себе под нос, разражаясь монологом, завершающимся патетическим: «О, Лолита моя, все, что могу теперь, это играть словами». Подчас эти игры приобретают еще более джойсовское звучание — особенно в длинном пассаже, перечисляющем зловещие для героя псевдонимы, под которыми наступающий ему на пятки соперник, желая еще больнее ранить его, регистрируется в разных мотелях. Тут приходит на память маниакальная склонность Тёрбера к словесным играм, помогавшая ему избежать социальной конфронтации. В «Лолите», однако, игра словами неуклонно и неизбежно приводит к одному и тому же — прелюдии к любовной игре; эта игра словами — не что иное, как развернутая метафора горестного заблуждения. По мере того как последнее растет, порабощая душу персонажа, в потоке его неконтролируемого словоизвержения все чаще вспыхивает, открываясь новыми интеллектуальными обертонами, волнующий его «объект».
Невозможность ввести «Лолиту» в русло одной из существующих романных традиций побудила некоторых из тех, кто ею восхищается, списать отличающее книгу эротическое и литературное «дикарство» на счет того обстоятельства, что в действительности речь-де идет в романе о неурядицах любовной привязанности г-на Набокова к Америке. Само собой разумеется, Долорес как личность, с ее вульгарными вкусами и отталкивающим жаргоном, вполне органично вписывается в то, что Оден некогда назвал «пестрым мусором» американского ландшафта; сквозь дебри этого «мусора» и пробивается она в компании своего галлюцинирующего любовника. Однако дело не только в этом; читателю «Лолиты», коль скоро он всерьез страшится увязнуть в вязком болоте сексуальных соблазнов, из которого не вынырнуть Гумберту, протянута еще одна, более надежная путеводная нить. Насколько мне известно, у специфического полового извращения, отличающего Гумберта, нет общепринятого в психиатрическом лексиконе научного обозначения (так что карманным пособием Крафт-Эбинга в той его части, каковая трактует «насилие над индивидуумами, не достигшими четырнадцати лет», тут дела не поправишь). И это, мне кажется, немаловажно. Недаром сам Гумберт без обиняков ставит нас в известность: «…Я не интересуюсь половыми вопросами. Всякий может сам представить себе те или иные проявления нашей животной жизни. Другой, великий сдвиг манит меня: определить раз навсегда гибельное очарование нимфеток». В самом деле, разве не симптоматично, что все непосредственно связанное с «сексом» подано в книге с нескрываемым оттенком нежности? Вспомним хотя бы реакцию персонажа на один из редких мелодраматических любовных жестов, какие дарит ему его избранница. Вот слова Гумберта: «Физиологам, кстати, может быть небезынтересно узнать, что у меня есть способность — весьма, думается мне, необыкновенная — лить потоки слез во все продолжение другой бури».
