читал книгу Августа Бабеля «Женщина и социализм», и это обстоятельство порадовало Ильича, усмотревшего в нем стремление масс к социализму, рост сознательности народа, взявшегося за строительство светлого коммунистического будущего.
Но настоящее, будни, проходило на фоне с каждым днем все углубляющегося социально-экономического кризиса. По дороге в Москву, сочиняя статью, Ильич в ее начале перечислил первые крупные достижения своего правительства. Он видел их в том, что удалось, как ему тогда казалось, «победить открытое сопротивление буржуазии в гражданской войне», поднять «к свободе и к самостоятельной жизни самые низшие из угнетенных царизмом и буржуазией трудящихся масс», ему казалось, что за несколько месяцев удалось построить «новый тип государства», неизмеримо более высокого и демократического, чем в Европе, установить «диктатуру пролетариата», что позволило начать «широко задуманную систему социалистических преобразований». После таких титанических деяний народу, если не всему, то хотя бы «трудящимся массам», должно бы жить стало легче, чуть-чуть сытнее, чуть-чуть теплее, чуть-чуть попросторнее, что ли. Но вот свидетельство о тех же днях не вождя, а все того же Павла Малькова, впервые приехавшего в Москву в марте 1918 года:
«Магазины и лавки почти сплошь были закрыты. На дверях висели успевшие заржаветь замки. В тех же из них, что оставались открытыми, отпускали пшено по карточкам да по куску мыла на человека на месяц. Зато вовсю преуспевали спекулянты. Из-под полы торговали чем угодно, в любых количествах, начиная от полфунта сахара или масла до кокаина, от драных солдатских штанов до рулонов превосходного сукна.
Давно не работали фешенебельные московские рестораны, закрылись роскошные трактиры, в общественных столовых выдавали жидкий суп да пшенную кашу (тоже по карточкам). Но процветали различные ночные кабаре и притоны. В Охотном ряду, например, невдалеке от „Националя“, гудело по ночам пьяным гомоном полулегальное кабаре, которое так и называлось „Подполье“… Здесь платили бешеные деньги за бутылку шампанского, за порцию зернистой икры. Тут было все, что душа пожелает. Вино лилось рекой, истерически взвизгивали проститутки, на небольшой эстраде кривлялся и грассировал какой-то томный (уж не Вертинский ли? — Л.К.), густо напудренный тип, гнусаво напевавший шансонетки».
Так-то все было. Жидкий суп и пшенная каша — трудящимся. Шампанское и икра — тем, кто и при царизме ел в ресторанах, только не подпольных, а открытых.
Нарисовав такую безрадостную картину жизни в пролетарской столице, Павел Мальков, спохватившись, не преминул убедить читателей: «Новая, пусть голодная и оборванная, но полная жизни и сил, суровая, энергичная, мужественная Москва была на Пресне и в Симоновке, на фабриках Прохорова и Цинделя, на заводах Михельсона и Гужона. Там, в рабочих районах, на заводах и фабриках, был полновластный хозяин столицы и всей России — русский рабочий класс. И сердце этой новой Москвы, новой России уверенно билось в древнем, седом Кремле.
Такой была Москва в конце марта 1918 года».
В чем выражалась эта новая жизнь в рабочих районах, в чем проявлялось полновластие рабочих? На этот вопрос я получил ответ в книге о Ленине, написанной его женой. «Шла дележка помещичьего добра, развертывалась спекуляция захваченным имуществом. „Брали“ в свою пользу крестьяне все, что могли. Этими настроениями заражена была и часть рабочих, особенно связанных с деревней. Ко мне в Наркомпрос приходило много народу — рабочие, работницы, солдаты. Рассказывали, что обыски рабочих по выходе их с фабрики, широко практиковавшиеся до того времени, были отменены. „Что мы, воры какие, что ли, позволим себя обыскивать? Мы теперь хозяева на заводе“, — с гордостью говорили рабочие. Но часто понимали они слово „хозяин“ очень упрощенно, мелкособственнически. Помню, как раз — уже позднее — одна работница жаловалась мне, что ее рассчитали за то, что она отрезала себе кусок материи на платье. „Неужели нельзя, мы же хозяева“. Нужен дома инструмент, а почему же не взять из завода напильник, долото. Отношение к труду первое время было своеобразное. Приходит ко мне работница, рассказывает, что они не работают сегодня. „Почему?“ — спрашиваю я. „У всех дел дома много набралось. Теперь мы хозяева, хотим работаем, хотим нет, вот и постановили — сегодня не работать…“ Такие „фактики“ напирали со всех сторон. Ильич их наблюдал, внимательно анализировал, увязывал с общими вопросами…»
Вновь перед Ильичом встал мучительный вопрос: что делать? И ответил на него, как обычно, как делал в прошлом, когда не занимал поста главы правительства, ответил, как публицист, засев за новую статью, которая появилась как раз весной 1918 года и называлась «Очередные задачи советской власти». Что противопоставил автор накатывающемуся на Россию валу напастей, какую плотину и из чего предлагал воздвигнуть на пути растущего обнищания, нехваток, голода, развала производства? Учет, контроль, «социалистическое соревнование», «повышение производительности труда», повышение сознательности, все так хорошо знакомое каждому из нас по призывам, звучавшим на партсобраниях, на страницах газет вплоть до октября 1991 года.
Терпеть рядом с магазинами, где по карточкам выдавалось пшено и ржавые селедки, полуподпольные рестораны, где пили шампанское, большевики не желали. Павел Дмитриевич спускался в упомянутое «Подполье» не для того, чтобы отдохнуть от трудов праведных. Спускался туда как чекист, на разведку перед боем.
Все силы Всероссийской чрезвычайной комиссии, все силы нарождающейся армии брошены были на борьбу со спекулянтами, с торговцами, которые продавали хоть что-нибудь, минуя распределители. Описывая свои прогулки в выходные дни на автомобиле по окрестностям Москвы, Крупская рассказывает о встрече, что произошла на Воробьевых горах с неким «зажиточным крестьянином», оказавшимся там с пустым мешком, курящим цигарку. С ним вождь и его супруга, неузнанные, повели разговор за жизнь.
«Что же, жить неплохо теперь, хлеба у нас много, ну и торговать хорошо. В Москве голодно, боятся — совсем скоро хлеба не будет. Хорошо сейчас за хлеб платят, большие деньги дают. Надо только торговать уметь. У меня вот семьи такие есть, хлеб им ношу, без хлопот деньги получаю…» На пуде хлеба наживали, по словам Ленина, сто и двести рублей. А зарплата его, как мы помним, определялась в сумме 500 рублей! То есть ее хватало на два с половиной пуда хлеба, точнее, зерна.
Носил свой мешок крестьянин на «Болото», на то место, где теперь располагается «Дом на набережной», одной стороной выходящий на Болотную набережную. Высказался он тогда, на беду всех крестьян, и по адресу вождя: «Ленин вот только мешает. Не пойму я этого Ленина. Бестолковый человек какой-то. Понадобилась его жене швейная машинка, так он распорядился везде по деревням швейные машинки отбирать. У моей племянницы — вот тоже машинку отобрали. Весь Кремль теперь, говорят, швейными машинками завален».
Естественно, что в глазах Ильича
