Пока она, смеясь, читает мне такие стишки, она вечно жует какие-то ягоды, а то и пилюли; однажды, много позже, мать объяснила мне, что таким образом эта дурочка предохранялась от возможной беременности. Я-то, разумеется, думал, что она сосет леденцы и не делится со мною исключительно из жадности. Мою мать больше всего раздражает грязное пальто, которое дочка Юраков вроде бы никогда не снимает. Но, понятно, эмигрантке не к лицу делать дочке хозяев дома замечания, да и в конце концов в комнатах действительно холодно…
Каждый поймет, что нельзя застревать надолго в домике со столь тонкими стенами, неожиданными визитами дочери хозяев и в получасе неудобной дороги от конечной остановки трамвая. Особенно будучи эмигранткой, или, как называют ее здесь, «белокурой эмигранткой с ребенком» — арийская белокурость и голубоглазость делают ее еще подозрительней. Брат Капитана меж тем обосновался в большой комнате на площади Пейячевича, напоминающей в ходе наших частых визитов туда зимой 1939 года пещеру святого Иеронима. Дрожа от холода, я сижу рядом с матерью на крутом канапе в стиле бидермайер, обтянутом зеленым репсом, и гляжу в скованное льдом окно, лишь до половины закрытое алой шторой. Взрослые совещаются о том, не перебраться ли и нам на эту же городскую квартиру, однако мне непонятно, почему эти бесконечные разговоры, — высокая квартплата, дальнейшая эмиграция или подполье, взятка за продление вида на жительство, ребенку осенью пора в школу, в Южной Америке по-прежнему принимают, интересно, как это я устроюсь в Англии садовником, не умея отличить пестика от тычинки, — почему эти разговоры надо вести в такой холодной комнате. Капитанша позднее объяснила мне это: «Дядя не топит, он экономит каждый динар, чтобы накопить денег на дорогу!» Но мне дядя больше нравится без пухового платка на груди и без одеяла, которым он обернул ноги, сидя за письменным столом!
Я не мог понять, почему он долгими часами сидит за этим столом, входящим в инвентарь когда-то господской квартиры биржевого дельца Жака Райса, разорившегося на спекуляциях во время всемирного экономического кризиса и с тех пор кое-как сводящего концы с концами, сдавая комнаты внаем, — сидит, исписывая изумительно белую и гладкую бумагу столбцами каких-то чисел, алгебраическими рядами, кубическими корнями и прочей математической чепухистикой. Уж не захотел ли брат Капитана в первый год войны добиться исполнения пророчества баронессы Элеоноры Ландфрид, посулившей ему разгадку одной из высших математических тайн, ищет ли он утешения на все сужающемся поле бегства (тропы которого минируют одну за другой) в суждении Гераклита о математике: «Войдите, ибо и здесь есть боги!», или занятия высшей математикой для него всего лишь средство убить время — убить те часы, которые он не тратит на беготню по городу от одного ученика к другому или на пересчитывание мелких, средних и даже крупных купюр в местной валюте, которые он, зарабатывая их частными уроками, хранит в ящичке из-под сигар. Даже посещение кофеен он свел к минимуму, чтобы не расходовать «деньги на отъезд» на молотый кофе.
Вопреки этим неудобствам, я обнаруживаю, что Капитанша предпочитает вместе со мной перебраться в меблированную комнату по соседству с дядюшкиной пещерой святого Иеронима, лишь бы не оставаться в доме на Холмс! Здесь, на квартире у Эльзы Райс, которая помыкает вечно кашляющей стряпухой и четырнадцатилетней служанкой, неизменно хихикающей Малой, здесь, где старый Жак черной тенью серебряного биржевого величия былых дней крадется по квартире с видом на площадь Пейячевича, на которой торгуют абрикосами и яблоками, уложенными в целые пирамиды, здесь еще витает почти тот же самый дух, что и на квартире деда с бабкой на венском Шоттенринге, разумеется, еще до аншлюса. Приходится загибать пальцы на обеих руках, чтобы пересчитать привлекательные аспекты и примечательности нового жилища: темная (то есть без окон) прихожая с одной-единственной, с рифленым матовым стеклом, дверью, сквозь которую свет просачивается сюда, как в подземелье; маленькая комнатушка для прислуги за кухней — стряпуха спит там на кровати, а малышка Мала на голом полу, не покрытом паркетом и изрядно занозистом, если, конечно, не вытаскивает свой матрас на кухню с каменным полом; крытый балкон, выходящий во двор, и другой балкон — балюстрада, причем настолько тесная, что там помещаются только передние ножки стульев, зато открывается вид на площадь с яблочными и абрикосовыми пирамидами; гостиная, по которой расхаживают двое сыновей Райса, Иво и Зоран, готовясь к экзаменам; столовая со стеклянной витриной, за которой, в отличие от столовой на венском Шоттенринге, не восседают ухмыляющиеся фарфоровые китайцы, а стоит серебряный автомобильчик; красный ковер в столовой, всегда укрытый серой тканью, потому что при виде красного повариха заходится приступами кашля, сотрясающими весь дом; ванная, сквозь которую нам приходится всякий раз проходить в нашу комнату, потому что, хотя в комнате есть и другая дверь, но ведет она в комнату к дяде, а тревожить его не хочется, особенно пока он занят пророческой разгадкой всемирных математических тайн, подсчетом и пересчетом денег, сэкономленных на дальнейшие странствия, или прислушивается, приложив ухо к стене, к неведомым шумам — рычанию, карканью, мяуканью и кукареканью, — в попытке определить их источник, а преследуют его эти шумы с самого вселения сюда, особенно рано утром или поздно вечером. Если присмотреться к брату Капитана, когда тот застывает у стены, и при этом не знать, что он усвоил в венской Шотландской гимназии, а потом в университете лучшую систему логического и рационального доказательного анализа, сохранив ее и в наши безумные времена, то можно подумать, что дядя ищет спиритическое объяснение странным шумам в попытке воссоединить их с каким-нибудь из темных гипнотических монологов, в которых баронесса Элеонора Ландфрид предрекала явление нового общеевропейского фюрера:
Чело его черно, он одноглаз.Твой лик меня томит,Космат и ужасающ,Я узнаю в нем фюрера черты,Который восстает, необоримый,Из бездны, самою бездною творимый,Ступает по земле,Морочит сквозь века,И песнь его жестока и мерзка:«Мир полон был блаженного обмана,Пора вернуться — всех нас ждет нирвана.Внемлите: час грядет,Парит и прет,Ярится, пляшет,Руками машетИ ждет, чтоб мыВернулись в царство тьмы».
Брат Капитана, вопреки неизгладимым воспоминаниям о гипнотических пророчествах баронессы Ландфрид, пытается пустить в ход вполне рациональное оружие, а именно пару собственных ушей: прикладывая их то к напольному коврику, то к вечно холодной дверце кафельной печки, то, разумеется, к стене, он ищет источник мяуканья, кукареканья, рычания и карканья в соседней комнате, которою, по его прикидкам, должна оказаться столовая со стеклянной витриной и серебряным автомобильчиком в ней. Но как собаке, кошке, петуху или вороне прокрасться в столовую, оставаясь незамеченными? В конце концов он решается осторожно расспросить квартировладелицу Эльзу Райс на предмет того, не доводится ли ей слышать аналогичные шумы. И вот Эльза Райс с виноватым видом сознается, что между столовой и комнатой дяди расположен еще чуланчик, который она всегда держит запертым.
— И в этом чуланчике у вас личный зоопарк? — саркастически и неосторожно вопрошает брат Капитана.
— Нет, в чуланчике живет мой старший сын, — отвечает Эльза Райс.
И этот старший сын, оказывается, не вполне нормальный, и хотя лет ему уже немало, он предпочитает не говорить, а рычать, мяукать, каркать и кукарекать, особенно с утра пораньше и попозже вечером. Но она уже договорилась с городской психиатрической лечебницей, и скоро его должны отсюда забрать.
Кроме того, дядя пытается заботиться и обо мне, о маленьком мальчике, фактически ставшем в отсутствие отца полусиротой! Но как именно надлежит дяде-эмигранту заботиться об эмигранте-племяннике? Следует ли ему ежеутренне, часов в одиннадцать, брать меня за руку, уводить из царства аллергически кашляющей на красный цвет стряпухи и вести на прогулку в замечательный парк Тускана, водить по аллеям, тренируя мышцы моих младенческих ног, пока они не обретут крепость, потребную для длительных пеших походов, увенчиваемых тайным переходом государственной границы, для поддержания равновесия на шатких палубах уже отчаливших пароходов с беженцами или для спасительных прыжков в стиле кенгуру при возможном приближении победоносных немецких армий? Следует ли ему учить меня азам английского языка возле составленных из яблок пирамид на площади Пейячевича, чтобы я оказался достаточно вооружен в лингвистическом отношении на тот случай, если нам все-таки посчастливится ускользнуть к Капитану в Англию? Красное яблоко — «ред эппл», а желтое — «йеллоу эппл»! Или ему следует к полуденному выстрелу из крепостной пушки подводить меня поближе к башне, чтобы детские уши самым естественным образом попривыкли к истинно военному грохоту, встречи с которым мне все равно раньше или позже не избежать? Возможно, именно таковы и были практические обязанности эмигрантского эрзац-отца, однако опасаюсь, что он уже тогда скептически относился к возможности повлиять на наши судьбы как в политическом, так и в повседневном смысле, хотя, то и дело пересчитывая сэкономленные на дальнейшую дорогу деньги из сигарного ящичка, он вроде бы демонстрировал откровенный практицизм. Куда больше нравилось ему размышлять об отдаленном будущем, о времени, которое наступит после эмиграции и, соответственно, после войны, — иначе он не заставлял бы меня усесться на жесткое канапе в своей неуютной комнате с тем, чтобы потчевать мое уже практически созревшее для начальной школы «я» рассказами об истории и величии Австрийской империи, нагоняя на меня страшную скуку.
