сотворением сионистских материалов, то есть фабрикацией, в которой усердствуют некоторые ваши знакомые. Какой литературой вы обменивались с Дольником и Шапиро?
— О сотворении я кое-что читал, а о фабрикации — впервые от вас.
— Как часто вы посещали Соломона Дольника?
— Не знаю такого. А где он учится?
— Уже отучился. В качестве производственной практики он теперь дает показания в этом кабинете. В том числе и на вас. Следователь выложил на стол показания Дольника и ткнул в нужное место.
— Он рассказал, в частности, что получил от вас вот эту книгу. — Следователь извлек из сейфа книжку «ренегата» Карла Каутского «Еврейство и раса», изданную в Петрограде в 1918 году. Книжка невинная, резко антисионистская, но зато с отчетливым штампом библиотеки ИМЛ, полноценной уликой, к счастью, оставшейся незамеченной искоренителями.
— Никогда не держал эту книгу в руках. — Сказал я, нарочито небрежно пролистав ее.
— Вы ведь не станете настаивать на очной ставке? Но, если желаете, устроим. — На этой фразе он щелкнул торчащим из стены тумблером. Трюк с тумблером был рассчитан на мои и без того слабые нервы. Но ничего экстраординарного за ним так и не последовало. Дверь кабинета, правда, открылась, но вместо подследственного вошли двое — стройный брюнет и белесо-лысыватый пончик.
— Этого автора я не читал. — Продолжал я отнекиваться. — Знаю о нем только по работам Ленина. Насколько помню, их взгляды по еврейскому вопросу более или менее совпадали.
— Это Виталий Павлович, — представил Евгений Иванович брюнета, — и Владилен Васильевич. С последним кудрявый рокировался, уступив вместе со стулом и инициативу. С этого момента стол следователя превратился в границу враждебного государства. Мой новый собеседник, румяненький, как наливное яблочко, представился следователем «по особо важным делам» с ласковой фамилией Алексаночкин. Он разложил на столе дюжину увеличенных паспортных фотографий для опознания. Я никого не опознал, но подтвердил («вспомнил») факт шапочного знакомства с Дольником («просто не знал его фамилии») и свое присутствие на вечеринке в его квартире.
— Вспомните, о чем говорили эти люди.
— Они не говорили. Они пели.
— А что пели? «Пальмах»? — блеснул осведомленностью Виталий Павлович.
— Не знаю. — Снова прикинулся пиджачком. Марш ударных бригад времен Войны за независимость был единственной израильской песней, которую я знал наизусть.
— Ты иврит знаешь?
— Нет.
— Так я могу перевести для тебя эту песенку, под которую израильские головорезы шли убивать мирных арабов.
(Не сомневаюсь. Можете. Слышал, что вашему подразделению сам профессор Зализняк иврит преподает).
— Как это не знаешь иврита? Конспиратор хренов! Это же ты писал? — Виталий Павлович положил передо мной несколько ксерокопий моих писем брату. Часть текста была написана в еврейской транслитерации. На большее я был не способен.
(Слабая троечка, граждане следователи. Крамола-то затаилась между строк и изложена без всякой шифровки «молочными чернилами». Советские детективы мы тоже почитывали. Спичкой под листом поводишь — текст и проступит).
— Здесь написано по-русски. В транслитерации еврейскими буквами, которым меня дедушка обучал. Где вы увидели иврит? И какая же тут конспирация — любой школьник прочитает при желании.
Некоторые письма были аккуратно датированы. Из этих дат следовало, что «объектом оперативного внимания» я стал, по меньшей мере, в 14 лет, то есть в те судьбоносные дни 1959 года, когда был, наконец, отменен пресловутый Указ от 7 апреля 1935 года, распространивший смертную казнь на 12-летних преступников. Все эти годы моя переписка подвергалась перлюстрации! Спасибо товарищу Хрущеву за нашу счастливую юность.
Это открытие настолько шокировало, что я едва расслышал следующий вопрос.
— Кто тебя познакомил с Дольником? Игорь Шапиро? Кстати, откуда ты знаешь Шапиро?
— Семейные отношения.
— Ну хорошо, знакомиться — так знакомиться. Давайте поговорим о ваших взглядах. — Продолжил свою партию Алексаночкин. — Вы же понимаете, что нам это не безразлично — вы учитесь в самом престижном в мире учебном заведении, да еще на идеологическом факультете.
— Не на идеологическом, а на филологическом. — Вежливо поправил я.
— У меня ведь тоже сын растет. До вас ему, конечно, далеко. Он и двух книг за всю жизнь не прочитал. В голове только гитара и джинсы. А вы его в будущем учить должны уму разуму. Вот я и забочусь не столько о вас, сколько о моем сыне. Мне не все равно, у кого он учиться будет.
— С убеждениями полная неразбериха, черт ногу сломит. Вот выучусь, может, все как-то и устаканится.
— Ну, не скромничайте, не скромничайте. Вы ведь уже публикуетесь. А как может человек без убеждений браться за перо, да еще выставлять свои мысли на всеобщее обозрение? Я кое-что читал из ваших публикаций.
— Я чувствую себя почти знаменитостью.
— А что, неплохо получается.
— При случае скажите об этом моим редакторам — они все как сговорились — на работу никуда не берут.
— И это знаем. Поверьте, все зависит от вас и только от вас. Мы сможем вам и с этим помочь, если… (Сейчас, кажется, начнется самое страшное). Если вы поможете нам.
Скажите хотя бы, кто в тот вечер читал стихи и какие?
— Не помню. Я там был всего полчаса. Торопился, да и неинтересно было.
— Ну, давайте, я напомню.
Пончик прочел фрагмент, который заканчивался так:
«С нас хватит лучших скрипачей,
Довольно! Нам нужны бандиты».
— Нам хотелось бы знать, кто автор этих строк и кто читал.
Слушая в тот вечер как-то неестественно возбужденного Валентина Пруссакова, читавшего свою галиматью, я не очень хорошо понимал, как могут конкурировать за место под одесским, например, солнцем Давид Ойстрах и Мишка Япончик. Но уже подозревал, что и с бандитами у нас все в порядке.
— Вообще-то смахивает на Артюра Рембо. — Решил я блеснуть эрудицией. — Это ведь у него было: «Верим в яд… Наступило время Убийц». «Яблочко» одобрительно подмигнуло коллегам, мол, учитесь, ребята. Алексаночкин среди искоренителей слыл, должно быть, знатоком поэзии — ведь это он вел дело Ольги Ивинской после смерти Б.Л. Пастернака. Этим и вошел в историю.
— Сам-то стихи пишешь? — подключился к разговору Евгений Иванович.
— Нет. — Не моргнув глазом соврал я. (От матери скрываю свою слабость, а тебе расскажи).
— Почему?
— Таланта не хватает.
Алексаночкин в это время задумчиво листал какую-то папку. Не отрываясь:
— Вам приходилось встречаться, хотя бы случайно, с работниками иностранных посольств или представительств?
— Нет.
— Вы обсуждали с кем-нибудь, или при вас кто-нибудь возможность нелегального перелета границы?
(Ух ты, куда загнул. А кто не обсуждал? Да еще когда в доме живой пилот).
— Нелегального? Это как? В чемодане? — пиджачок-то присиделся. — Вы позволите мне тоже задать вам вопрос?
— Конечно, хотя предпочитаем слушать ответы на наши.
— Вы меня в чем-то подозреваете?
— Да. В даче
