старого дома на втором этаже, куда попадали по деревянной лестнице, скрипевшей под быстрыми и решительными шагами молодых ног офицеров, щеголявших новыми сапогами и новой формой.
Хозяева – старушка мать с пожилой дочерью – старались нам не мешать, но как-то незаметно заботились о нас, а мы, в свою очередь, аккуратно им платили невысокую аренду из нашего небольшого жалованья. Причитавшихся же суточных в 3 рубля в день нам едва хватало на пропитание, так как любое блюдо в Войсковом Собрании или бутылка вина стоили ровно рубль: приходилось выбирать между обедом и ужином.
Службой в это время мы не тяготились, а, имея достаточно свободного времени, тратили его на посещение знакомых, обычно семей с невестами, где были всегда тепло и радушно приняты. Дежурства по дивизиону выпадали редко, а на учения солдаты, в массе фронтовики, не выходили: давала себя знать свобода, провозглашенная Февральской революцией. Солдаты тоже благоденствовали в гостеприимной столице и занимались своими частными делами или политикой, но старательно охраняли имевшиеся в единственной 2-й батарее 4 пушки. Около них-то они и спасались от фронта, а будучи приписаны к общему котлу, сытно ели. Заведующий хозяйством заботился одинаково о всех, а поэтому и жалованье выплачивалось более или менее аккуратно. Гостеприимное казачество, чувствуя себя частью России, ни в чем не отказывало и до поры до времени терпело иногородних.
Молодым офицерам, особенно вышедшим из Константиновского артиллерийского училища, впервые здесь пришлось лицом к лицу столкнуться с коммунистической пропагандой, так как в Петрограде генерал Бутыркин сумел удержать своих юнкеров в стенах училища, оградив их от вторжения вредных идей. Словом, в нас, так сказать, еще не успели проникнуть и впитаться революционные идеи. Почти все офицеры еще думали о фронте, не имея, очевидно, ясного представления ни о нем, ни о разрушительной работе революционной пропаганды.
Лишь возвращавшиеся оттуда обстрелянные офицеры своими рассказами заставляли молодых призадуматься о происходившем кругом, так вразрез шедшем с нашей спокойной провинциальной жизнью, которой нам «перед смертью» хотелось еще насладиться. О фронте старались не думать и развлекались охотно, принимали приглашения в гости и даже на балы.
Изредка приходили вакансии в тяжелую артиллерию, но возвращавшиеся назад или бесследно исчезавшие уехавшие туда офицеры заставляли нас инстинктивно держаться друг друга и не распыляться. То же самое происходило и с солдатами, число которых росло с неимоверной быстротой. Попадали ли они сюда случайно и застревали здесь или их сюда с какой-то целью посылали нарочно – не было известно. Очевидно, было и то и другое. До конца октября все было, однако, спокойно, между тем в начале ноября, после победы большевиков в столицах, началось заметное волнение среди солдат, происходило что-то, что заставляло нас настораживаться. И действительно, готовилось что-то совсем неожиданное, первое испытание в тылу, как раз в самом Екатеринодаре.
Несмотря на июльское поражение, большевистская пропаганда не унималась, увеличивая разложение армии. Солдаты радовались безделью, беспечной жизни, изредка митинговали и, казалось, не спешили домой, имея отличное продовольствие. В их поведении оскорбляло отсутствие дисциплины и поражало вышедших из неразложившихся училищ офицеров панибратство и назойливость в политических разговорах. И поэтому тянуло скорее уйти из душной, накуренной и переполненной до отказа казармы и освободиться от разных вопросов социального порядка, к которым мы никак не были подготовлены. В этой серо-зеленой массе пока никто особенно не выделялся, лишь смутно чувствовался нарастающий антагонизм и недобрый блеск разгоравшихся взглядов, всегда устремленных на золотые погоны. Нам казалось, что это лишь временно, а с уменьшением людского состава все пойдет лучше. Однако подсознательно напрашивался вопрос, для чего их сюда столько набралось в казачий стан и удастся ли их отсюда выдворить. Было ли это стечение следствием общего, старого, еще действовавшего плана усиления резервов для отправки на фронт или нового социалистического, в целях завоевания Кубани, – тогда нам еще не было известно.
После Октябрьского переворота среди солдат явно проявился антагонизм и к офицерству и к казачеству. Молодые из казаков живо разъезжались по станицам, а старики стали концентрироваться около своего атамана полковника Филимонова, неся гарнизонную службу. Как целая часть держался гвардейский дивизион, при наличии всех еще оставшихся в живых офицеров. Перейдя от охраны царя к атаману, они становились главной мишенью революционной пропаганды, а поэтому неминуемо у нас должно было произойти соприкосновение с дисциплинированными казаками. Враждебно настроенные к казачеству солдаты сейчас становились и нашими врагами.
Между тем старики станичники установили хороший надзор за «нижегородними», а в особенности за «нашими» пушками, которые солдаты охраняли еще по привычке. Но в одну темную ночь казаки-артиллеристы, отвлекая внимание полусонных часовых, взяли пушки в передки и прикатили их в казармы Гвардейского дивизиона. На следующий день солдатам было предложено распыляться, а офицерам – собраться у атамана полковника Филимонова.
Так образовался 1 ноября 1917 года первый офицерский отряд, просуществовавший всего две недели. Пушки были наши, но не надолго. Почему-то отряд был расформирован, и на короткое время настала полная неопределенность положения.
Между тем на улицах города начинались митинги, в которых приняли участие нераспылившиеся еще солдаты; заметно выросло число штатских в защитных френчах, которые то и дело организовывали митинги, поднимались на возвышения над толпой, кричали, потрясали кулаками. Стали оскорблять офицеров, а поэтому одному в форме ходить становилось опасным. Так заканчивалась спокойная и довольная жизнь в кубанской столице. Красная улица посерела, на прогулках корзо не было больше живости. Опустели магазины, рестораны. Работали лишь две «Чашки чаю», театр и Войсковое Собрание, где офицер мог получить за 1 рубль одно блюдо: суп, жаркое, сладкое или бутылку вина. Больше двух блюд на обед или на ужин позволить себе было нельзя. Иногда устраивались еще балы в институте, куда мы неизменно ходили втроем, нанимая каждый своего извозчика, дожидавшегося затем конца бала. Чаще отсиживались у знакомых или ухаживали до поздних часов. В это время появились и первые женщины-прапорщики: Таня и Оля. Первая – небольшая, полненькая, живая брюнетка, а вторая – крупная и спокойная блондинка. Обе притягивали к себе взгляды мужчин и женщин. Офицеров они аккуратно отшивали, а с барышнями охотно разговаривали и прогуливались по корзо. Большинство из нас чувствовало неловкость, разговаривая с ними, но когда мы их лучше узнали, то почувствовали к ним уважение. Мы вскоре оценили этих офицеров, окончивших Александровское военное училище и пробравшихся сюда после уличных боев, так трагически окончившихся в Москве. Они обе были так не похожи друг на друга по внешности, да и судьба их скоро разделила навсегда.
Обычно мы держались втроем: кавказец-мусульманин, поляк-католик и москвич, православный. Еще
