что все были таковыми, но что все остальные им подражали – да. Да и другого выхода не было; некоторые из них пришли обстрелянными с войны, опытными в стойкой борьбе, а поэтому они легко вели за собой остальных – и юношей и детей. Одним из первых павших в бою рыцарей был Галаев. Я помню этого высокого офицера с монгольским лицом, подчиняющего и прямого. Он начал, воочию научив молодежь рыцарству, и первый пал. А рядом с ним пала и маленькая Таня Бархаш.
Вот так началось на Кубани. Сначала отряд полковника Галаева занимал большое кирпичное здание железнодорожной школы, находившейся на небольшой площади против вокзала. В это тихое и не предвещавшее ничего серьезного утро все чины отряда были налицо. Таня и Оля около своих пулеметов, мы – около единственной пушки-девятисотки. Несмотря на январь месяц, стояла непривычная для северян, но приятная и для них теплая погода. На самое Рождество и на Новый год выходить можно было без шинели. А между тем…
На вокзальной площади было людно, но спокойно, если не считать значительного числа военных, увеличившегося с прибытием длинного эшелона, появление которого возвещалось продолжительным гудком. В этом самом гудке и в вывалившейся из поезда серой толпе чувствовалось что-то неповседневное. Настороженность, сообщаемая событиями и эксцессами по отношению к офицерству, вызывала какое-то смутное предчувствие. Все невольно жались друг к другу, то подходя к пушке, то возвращаясь в полупустое здание, которое было для нас слишком просторно: сотня офицеров была едва заметна даже в столовой.
Между тем расплывшаяся масса пассажиров поезда шныряла по площади, люди удалялись в город, возвращались снова и образовывали группы, среди которых скоро появились крикуны-агитаторы, угрожающе махавшие кулаками в нашу сторону. Слушатели одной из них, обращенные к нам спинами, при этом оборачивались, усугубляя угрозы криками. Все чаще стали подниматься кулаки, все чаще раздавались взрывы негодования толпы, но слов разобрать было невозможно. По движению толпы и по поворачивавшимся к нам неумытым физиономиям можно было заключить, что речь шла о нас – кадетах, занявших школу.
Усиливающиеся выкрики заставили часового, юнкера Николаевского кавалерийского училища, насторожиться, как раз в этот момент от толпы отделилась фигура в защитной шинели и в нахлобученной солдатской папахе, не совсем уверенно шагавшая в направлении к нам. Трудно было определить, был ли он пьян или ему мешал огромный мешок, валившийся со спины в сторону. На ходу он то судорожно хватал его свободной рукой, как бы боясь расстаться с содержимым, то вдруг останавливался, стараясь вытащить что-то из кармана. Искал ли он оружие или просто хотел спрятать свободную руку в карман – сказать было трудно… Все стихло в ожидании какого-то зрелища, когда, наконец, в его руке появился револьвер. Толпа двинулась за ним с явной целью ворваться во двор, где было несколько офицеров, и в самое здание, как видно, чтобы учинить расправу. Ускорив шаг, почти бегом, приближалась полусогнутая фигура в солдатской шинели, готовая выстрелить в часового. Послышался окрик, и раздался выстрел. Угрожающе поднятая рука опустилась, и револьвер упал на землю, мешок качнулся, скрыв человека и выпустив наружу явно награбленное добро; фигура больше не шевельнулась, оставшись лежать на мостовой. Снова юнкер прицелился, чтобы поразить следующего из зарвавшихся, но затем опустил винтовку: испуганная толпа отхлынула и вмиг очистила площадь. Вскоре засвистел паровоз, и эшелон, тяжело трогаясь, гудел, оставляя на площади опоздавшего мертвого пассажира. Так на Кубани пала первая жертва и пролилась первая кровь во имя порядка и за честь Родины.
Не прошло и десятка минут, как послышался протяжный, завывающий гудок, его подхватил другой, за ним третий, и вскоре поднялся такой адский гул, какого я не слыхал даже потом во время воздушных тревог. Гудели паровозы в депо, сирены фабрик дополняли эту жуткую гармонию, продолжавшуюся, казалось, вечность. Наконец, один за другим, видимо израсходовав пар, прекращались гудки: началась забастовка. Рабочие двинулись в город, осторожно обходя наши казармы.
Рабочая масса ощетинилась, тайно запросив помощи у Новороссийска. Ожидаемая ими, но неожиданная для нас, она пришла с толпой солдат, взбунтовавшихся против своих офицеров. Начиналось многолетнее безумное пролитие крови, голод, болезни и мучения, неизменно заканчивавшиеся всеисцеляющей смертью, потекли потоки братской крови, подобных которым не знала история человечества. В особенности увлажнили землю миллионы людей, павших в большевистских застенках. Добровольческая же армия, борясь за честь русского офицера и солдата, несла справедливость.
Отряды Галаева, Покровского, Лесевицкого, Киевское военное училище и Школа прапорщиков, при поддержке казачества, достойно встретили тройное наступление большевистских банд, направленных вдоль главных железнодорожных линий: из Новороссийска, из Тихорецкой и из Кавказской, не считая Черноморскую ветку железной дороги, где пока обнаружились лишь демонстрации.
У Галаева едва ли была сотня бойцов, но среди них были прапорщики Таня и Оля. Галаев, осанкой похожий на Врангеля, такой же высокий, но более плотный, сразу завоевал общее доверие. Глядя на него, галаевец знал, что именно сюда он хотел попасть. Уверенность в непоколебимости нашей силы была такова, что даже незначительное количество бойцов не внушало никаких сомнений. Каждый знал, что не дрогнет, а если нужно, то дорого продаст свою молодую жизнь.
И вот рано утром какого-то января нового 1918 года мы выступили из казарм. Помню, оглянулись назад – там никого не оставалось. Некому было охранять недавно отстоянную от первой атаки цитадель – мы были нужны в другом месте. С этого момента у нас не было больше постоянной стоянки, началось Кубанское движение, казарма перестала быть необходимой в нашей бродячей жизни. Перешли Кубань и остановились на узкой дамбе, не доходя разъезда Энем, занятого красными. Чем ближе подходили мы с пушкой, тем явственнее становилось, что бой, первый бой, начался. По сторонам дамбы в темной болотной топи бухали разрывы вражеских гранат, а над головой то и дело вспыхивали «журавли» высоких шрапнелей, стреляли красные неумело. Изредка вздрагивала и подскакивала наша девятисотка, экономно расходуя снаряды. Стасик был наводчиком, ему помогали остальные. Прошел вперед мимо нас паровоз, а вскоре впереди раздалось дружное «Ура!», замелькали фигуры, затрещали еще живее выстрелы, покрываемые редкими пулеметными очередями. Наконец, все слилось в общий гул, прерываемый лишь редкими выстрелами нашей пушки. Красные дрогнули и побежали, бросая все. Вражеская артиллерия спешно снималась, перестав стрелять. Наши бойцы пошли, не сгибаясь, пошли все, кроме двух: вставшие первыми полковник Галаев и прапорщик Таня Бархаш остались навсегда лежать на гостеприимной кубанской земле. Осиротела теперь Оля, осиротели мы все, смерть начала, а затем продолжила свое дело: пали Чернецов, Нежинцев, Корнилов, Марков, не закончив еще очередь для тех,
