больше жались друг к другу, когда остались без дела, под угрозой надвигавшихся событий.
Стась, влекомый мечтаниями, не встречал с нами Новый год в гостеприимной казачьей семье. Повеселились там так, что по дороге домой мы с Петей поссорились, так как он выражал желание пострелять в воздух, а мне хотелось идти спать. После этого долго не разговаривали.
Как я упомянул, еще в начале ноября мы были вызваны к атаману, который, ввиду тревожного положения в его столице, предложил нам вступить в формируемый им офицерский отряд, в целях самообороны. Но как только солдаты поразъехались и наступило кажущееся спокойствие в городе, нас распустили по домам с предложением брать имеющиеся «вакансии» и ехать на фронт. Мало кто решился на это, так как обстановка стала невыносимой и нужно было чего-то ждать. Мы решили не разлучаться и редко выходили вечером, в особенности в одиночку.
И вот однажды пришло письмо из Москвы от той девушки-героя, которая отдала свою жизнь за страдавшую Родину, но не в качестве офицера, а сестрой в свои неполные 16 лет. В своем трагическом письме она описывала уличные бои в Москве, когда вспыхнула Октябрьская коммунистическая революция. Это она у Никитских ворот в белой косынке перевязывала раненых, крестила умирающих и бодрила юношей под градом пуль восставших красных, которыми на «той стороне» командовал ее брат. Когда-то, будучи вольноопределяющимся и попав затем в Школу прапорщиков в Москве, он был узнан лично знавшим всю его семью генералом Оболенским у Бим-Бома и за ношение штатского костюма отправлен с маршевой ротой на фронт. А через полгода вернулся в Москву солдатским депутатом.
Их было трое братьев-погодков из богатой купеческой семьи. Старший, теперь солдатский депутат, крупный, упитанный и жизнерадостный блондин, едва лишь достиг 20-летнего возраста, средний – небольшого роста, плотного сложения, бледный, со стеклянным глазом студент-пораженец и младший – хрупкий, таявший от неизлечимой болезни, по-своему красивый невысокого роста брюнетик, которого портил довольно крупный, неправильно приставленный нос. Все они выросли в богатой семье и среди богатых родственников, один за другим с легкостью оканчивали свое образование в частном реальном училище, имевшем все казенные права. С началом войны каждый нашел себе применение: старший был призван; второй, избежав призыва из-за стеклянного глаза, поступил в Коммерческий институт и поселился в Замоскворечье, устроив революционную конспиративную квартиру в своей грязной и непроветриваемой комнате. Начав с социализма, сделался коммунистом и кончил пораженчеством в войне, за что не раз получал нагоняи от старших родственников, но продолжал свое разрушительное дело на деньги, тайно получаемые от матери: отец не хотел его знать. За ним осталась кличка, удачно ему прилепленная одним приват-доцентом Московского университета: убежденный дурак или подлец; вторая, впрочем, в то время ему еще не подходила. На Рождество 1916 года этот пораженец пережил небольшой испуг, когда один из друзей семьи, один из редких в то время русских патриотов, прочел ему в присутствии родственников такую лекцию о его пораженчестве, что тот надолго скрылся из виду, боясь показываться в обществе. Сестра Таня и пишущий эти строки оказались свидетелями унизительной для всей семьи этого революционера сцены.
Эти три представителя золотой молодежи не задумываясь пошли по революционному пути, проторенному темными элементами, недостатка в которых в конце войны не было. В то время им было позволено все, так как и в свободе в старой России недостатка не было. Пропаганда шла и поддерживалась с охотой почти всеми: надоела война, нужны были зрелища, и не беспокоило, что в столицах не было хлеба. Революция выбросила на поверхность все сомнительные элементы и вместе с ними и этих трех братьев. С восторгом они ее встретили, и все трое принялись ее углублять, начав с оргий: красный командир, агитатор-пораженец и бездельник. Выросшие около дедовского театра, они применили свой сценический дар к жизни, превратив в чудовищную действительность все дурное, виденное на сцене и в семье.
Итак, полученное мною письмо повествовало о страшных уличных боях в Москве, где я недавно расстался с семьей и с автором этой трагической сводки, полученной благодаря работавшей еще почте.
Несомненно, что это письмо, которое я прочел моим двум друзьям, повлияло на нас. Вдруг нам стало ясно, что вслед за столицами ожидает и нас нечто подобное здесь. Там гибли лучшие офицеры и юнкера в неравной и неорганизованной борьбе против разнузданных полчищ сатаны в образе выродка Ленина. Я узнавал его облик в знакомых лицах красного командира, замызганного пораженца и в неизменно элегантном красивом выродке. Москва после этого письма стала вдруг чужой и… недоступной. Казалось, что все было кончено и что мы никогда больше не встретимся. Вместо надежды на свидание осталась томительная безнадежность с подсознательным выводом: нужно начинать здесь… И мы пошли втроем к Галаеву; там мы узнали о судьбе Ростова, там мы начали то, в чем нуждалась наша измученная Родина: борьбу за освобождение от большевиков и за мир. Это как бы подсказала нам храбрая русская девушка с наполовину татарской кровью, бывшая сначала, год тому назад, свидетельницей унижения пораженца в собственной семье, а затем стремительного восхождения их всех по иерархической лестнице активных коммунистов.
Помню, что мне удалось еще в письме ответить ей рассказом о нас троих, сдержанно намекая на цель нашей организации. Она узнала, что подтолкнула нас на решительный шаг: выбор между мучительной и славной смертью, которая ожидала почти всех нас, не мог быть сделан лучше. Таким образом, на юге появилась смена павшим героям севера с категорическими требованиями отмщения за них. Только единицы, чудом сохранившиеся в боях в Москве и в Петрограде, пробрались сюда. Двое из них оказались женщины-прапорщики, Таня и Оля. А еще через год явилась новая смена; среди них была и та девушка, не знавшая страха, – другая Таня, которая, не сгибаясь, пошла со своей сумкой с бинтами навстречу смерти, в то время, когда за нее переживали страх не только ее мать, остававшаяся в Москве, но и те, кто случайно шел рядом с ней. Не раз пришлось наблюдать, как просто она все это делала, без рисовки и с одной, казалось, мыслью о своем долге, не думая об опасности; судьба ее хранила в боях, но уготовила ей неожиданную смерть на посту врача в Югославии, где она и умерла на руках несчастной матери, разыскавшей ее там. Белый памятник еще одной марковке остался стоять на ее могиле, сооруженный заботливыми руками матери, сумевшей вырваться из «земного рая» для того, чтобы похоронить любимую дочь.
Неравная борьба немыслима без героев-рыцарей. Это не значит,
