уже многое изменилось, если есть «своё»? Днём вахта не столь
бдительна, а в общежитии пусто: студентов увезли в колхоз на картошку. Это её освободили из-за
простуды, которая, впрочем, уже прошла.
Роман представляет пустое общежитие, тихую комнату, постель… Всё понятно: перспективу
Нина определяет сама. Лишь теперь он с запозданием отмечает то особое внимание, с каким его
новая знакомая всё время смотрит на него. А ведь он, кажется, нравится ей… Нравится, даже
ничего не сделав для того, чтобы нравиться, потому что ему просто не до того.
Прежде чем ехать в общежитие, они заходят в буфет взбодриться кофе. И уже тут, открывая
перед ней стеклянную дверь, Роман ловит себя на невольном втягивании в ухаживание, в
незаметном подталкивании набегающих событий. «Уж не накручиваю ли я что-то себе про неё? –
думает он. – Есть же такие сочувствующие романтические барышни, к которым на самом-то деле и
пальцем не прикоснись: мол, мы друзья, и только».
В общежитии на вахте никого: плотная вахтёрша, заслонив спиной дверь, дует чай в небольшой
комнатушке. Они проскальзывают на лестницу, а потом – и в комнату на третьем этаже. Роман
раздевается, смутив этим стыдливо отвернувшуюся хозяйку комнаты, ложится на её кровать. Сама
Нина, немного поколебавшись и запретив смотреть в её сторону, скидывает платье, кладёт на
тумбочку очки и укладывается на постель подруги у окна. Уже лёжа, Роман ещё раз осматривается:
кровати в этом современном общежитии пединститута старые, с блестящими никелированными
спинками, на стенах ещё довольно свежие голубоватые обои. «Странная смена обстановки», –
приходит в голову нечто ироничное, но уже совершенно несвязное. Желание, кажется, остаётся
лишь одно: выключиться, откинуть от себя всё. Случай с подвернувшейся девушкой вроде бы и
перспективный, но, может быть, для затравки дальнейшей, ещё большей удачи, стоит его
пропустить? А что хочется его спасительнице? Чтобы он заснул или чтобы подошёл к ней? Всё
время Нина была так податлива на каждое его слово, на каждое движение… Теперь она лежит,
притихнув, как мышка, не решаясь даже говорить. Но, кажется, её ожидание сквозит уже в этой
старательной тишине. Или он всё-таки придумывает это ожидание? В любом случае, сильного
отпора тут не будет: характер не тот. . Если что не так, то простое извинение всё сгладит.
Роман молча поднимается, подходит, садится на краешек её кровати. Нина лежит на спине, но
её закрытые веки не скрывают испуганной настороженности. Её подбородок смотрит вверх, он
мягкий, округлый, нежный, «как жёлудь» – думает Роман и сам удивляется этому сравнению:
никогда же не видел жёлудя, разве что в книжках. Роман берёт с одеяла её тонкую смуглую руку.
Нина слегка вздрагивает, открывает глаза, покорно смотрит на него. И этого взгляда вполне
хватает для того, чтобы уже без всяких сомнений прилечь рядом с ней, сначала поверх тоненького
пикейного покрывала…
112
Увы, никакого фонтана неведомых телесных наслаждений эта близость не приносит. Всё
заканчивается слишком быстро. Роман продолжает гладить свою новую женщину усталыми, уже
совершенно сонными руками. Нина пытается завязать разговор. Но в отключающемся сознании
Романа одна мысль: хорошо бы вернуться на свою кровать. Никакого её отклика не надо. Странно,
что чисто физически эта близость далась с трудом. Оказывается, он очень сильно привязан к жене.
Вожделенная новизна почему-то не заводит его плоть. Одно дело было «напластовывать» лёгкие
знакомства, другое – когда этот «пласт» – женщина, с которой ты сжился душой и телом. Не так-то
просто через такой «пласт» перевалить. Перед глазами стоит обиженная Голубика, насупленный
Серёжка в маечке… Горечь не отключить, не отодвинуть. Что же, и вся его боль, и боль семьи лишь
ради такого только что полученного им удовольствия (можно даже сказать не удовольствия, а
результата)? Ради того, чтобы побывать в этой кроватке, а потом ещё во многих других чужих,
которые подвернутся? Именно чужих. Бр-р…
В этой скорой, слишком уж случайной, но пресной удаче с Ниной чудится отрезвляющая
усмешка Судьбы: «Получил, чего хотел? Ну, и что? Очень сладко?» На эту усмешку и ответить
нечем. А, кстати, кого же подставила ему Судьба?
Глядя Нине куда-то в макушку с жёсткими чёрными волосами, Роман невольно усмехается той
преданности, с которой эта чужая женщина прижимается к нему после близости. Разве
преданность и любовь возникают так легко? Преданность Голубики понятна – Голубика своя. Но
чьей ещё вчера утром была Нина? То-то и оно… Нет, не выходит что-то наслаждаться этой, можно
сказать, выстраданной свободой… Или уже не с той стороны смотрит он на Нину? Да, конечно, не
с той. Сначала он её хотел, а теперь уже нет. . Теперь у него взгляд мужчины, освобождённого от
желания. Вдуматься, так человек вообще всю жизнь лишь тем и занят, что освобождается от
проблем природы, которые она ему навязывает. То ему хочется полового удовлетворения, то
хочется иметь ребёнка, то хочется просто спать, то хочется пищи или воды. И лишь в редкие
просветы между этими «хочется», находясь вроде как в моменте истины, человек принадлежит сам
себе. И если этот человек никчемный, то у него в такие моменты начинается скука. Тем-то его и
можно проверить…
Но что же делать теперь, когда внутренний «самец» успокоен? Каково решение трезвой,
«пристойной» части себя? Вернуться домой к прежней жизни? И тут-то, как раз в этот момент
истины, Роман ещё раз даёт себе ясный отчёт, что из семьи-то он всё-таки ушёл не из-за одной
похоти. Ну, предположим, вернётся он сейчас к тому, что было, и уладит отношения с Голубикой
(хотя это уже вопрос). А как смириться со своим халявным благосостоянием, с постоянным
ощущением собственного ничтожества? Вернуться – значит снова перенести центр своей жизни на
завод, в пешечный ряд. Прояви себя там как угодно – и всё равно будешь никем. Даже став на
заводе каким-нибудь винтиком с более крупной резьбой, ты всё равно останешься в той же
монотонной машине. И так всю жизнь! А жизнь эта так коротка! Хотя, например, его яростный
тесть, пылающий огнём изобретательства и новых ошеломительных идей, живёт такими же
внешними событиями… Но Ивану Степановичу повезло: он нашёл своё место в этой
производственно-регламентированной жизни. Для себя же Роман не видит там никаких зацепок.
Теперь Роман кажется сам себе и вовсе стоящим нараскоряку. С одной стороны, перекроенный
семейной жизнью, он уже не тот, чтобы жить подобными похождениями, а с другой стороны, и
домой возвращаться боязно. Голубика теперь, чего доброго, может и не пустить. Выставит из-за
принципа, от обиды и гордости. И если она прогонит, то
