прыжку на борт другой
лодки, Роман то ускоряет, то замедляет шаги. Да, судя по всему, полный отлуп ему тут обеспечен.
И это хорошо. Поражение ему сейчас даже необходимо. Нельзя, чтобы всё выходило легко и сразу.
Это было бы неправильно. Ведь надо ещё уход пережить. Самое удивительное, что девушка идёт
как раз туда, куда ему и надо. А может, не знакомиться, а просто идти, смакуя это сладкое
мгновение колебаний и сомнений до тех пор, пока совпадают их пути? Однако, когда с очередной
развилки девушка поворачивает в другую сторону, он, не задумываясь, как привязанный, идёт
следом. Его случайная жертва между тем уже едва не бежит, и, чтобы не пугать её совсем, Роман
поравнявшись, идёт рядом.
– Вам, наверное, страшно, – мямлит он деревянным языком первое попавшееся, вспомнив,
кстати, что при знакомствах надо именно это первое попавшееся и выдавать, как наиболее
естественное.
– Нет, не страшно, – испуганно отвечает она.
Её чёрные волосы закрывают лицо элегантным крылом, лежащим на толстой дужке каких-то
излишне «учёных» очков.
– А меня вы не боитесь?
– Боюсь, – признаётся она.
– Правильно, бойтесь. Я страшный, плохой и вообще я чудовище.
Мотнув головой и откачнув волну волос, она смотрит открыто.
– Ну, если так, то не боюсь.
Роман теряется: как это возможно, чтобы в эти невыносимо тягостные минуты, да ещё поздно
вечером, взять и вот так запросто встретить роскошную черноволосую красавицу, которая легко
заговорит с тобой? Глаза девушки раскосые и чёрные, будто без зрачков. Конечно же, имя у неё
какое-нибудь восточное, замысловатое и необычное. Меньше, чем на Гульнару или Земфиру, её
внешность не тянет. Но, оказывается, Нина.
– Нина? – даже чуть разочарованно переспрашивает он: как-то уж слишком блёкло это имя для
неё. – Но вы же не русская.
– Татарка. Родители так назвали, – словно извиняясь за них, сообщает она и чуть натянуто
смеётся, – они у меня интернационалисты, можно сказать, обрусевшие совсем. А вот в Казани у
меня тётка живёт, так у них семья конкретно татарская, даже язык сохранён. Если появится когда-
нибудь возможность, то съезжу к ним, напитаюсь своим национальным духом.
– И тогда ты, наверное, станешь ещё интересней и ярче, – говорит Роман, тут же
спохватываясь, что, должно быть, обижает её таким замечанием, ведь выходит, что сейчас-то она
ещё недостаточно интересна и ярка («эх, потеряна квалификация»!), но сказанного не вернёшь.
А, кстати, кто она по «спектральному анализу»? Пожалуй, она бледно-зелёная, салатного цвета,
что даёт впечатление «никакая», «неопределившаяся», «на распутье».
Нина никуда не спешит. Они садятся на скамейку недалеко от общежития. Как помнится, для
такого знакомства требуется лёгкий, необязательный трёп, но первое волнение проходит, и перед
глазами снова Голубика и дети. Для лёгкого, беззаботного разговора требуется почти насилие над
собой. А главное, несмотря на все свои завоевательные, захватнические амбиции, Роману сейчас
ничего от неё не надо. И ей, такой экзотически-восточной, созданной, казалось бы, исключительно
для всего изысканного и прекрасного, он рассказывает о только что пережитом: о жене, о детях, о
своей невыносимой боли. Рассказывая же, он вдруг неожиданно для себя объясняет свой уход
лишь тем, что они с Голубикой разные люди и что с ней, к сожалению, невозможна такая вот
полная открытость, как у них с Ниной на этой лавочке. И доля правды насчёт открытости тут,
конечно, есть: новая знакомая слушает его исповедь с потрясающим сострадательным вниманием.
Единственное, что сразу же запрещает себе Роман – это плохо, неуважительно отзываться о жене.
Исповедь его заключается, главным образом, в самобичевании, хотя главную причину ухода он так
и не может назвать. Она оказывается слишком сложной, можно сказать, комбинированной.
Нина выслушивает его душевные излияния не перебивая, так что, когда, наконец, рассказано
всё, на улице уже совсем зябко и темным-темно. Некоторое время они сидят молча, не зная, как
быть дальше. Обоим очевидно лишь одно: странно и неправильно было бы сразу после этой
исповеди, перелившейся из одной души в другую, взять и разойтись по сторонам. И у разговора, и
у встречи, и у знакомства – явная незавершённость. Может ли Нина скрыться сейчас в своё
общежитие и спокойно там заснуть, зная, что её новому, искренне доверившемуся ей человеку,
некуда податься? Нину даже удивляет его странное безразличие к себе. Он что же, собирается так
111
здесь и сидеть? А может быть, сделать проще: пока ещё ходят троллейбусы, поехать на
железнодорожный вокзал и там на скамейке скоротать ночь?
В ярко освещённом троллейбусе разговор уже не получается. Доверительность, возникшая в
полумраке скамейки, убийственно засвечивается фонарями. Нина, сидящая у окна, ёжится от
сквозняка. Роман слегка приобнимает её, и это движение они оба пытаются воспринять как вполне
естественное.
– А кстати, ты откуда? – вдруг спрашивает он. – В смысле, откуда шла, когда мы встретились?
– Я? – даже теряется Нина, потому он ещё ни о чем не спрашивал её. – Из читального зала…
Засиделась сегодня…
На самом деле в читальном зале она была днём, а потом у неё была встреча с мужчиной, с
которым она познакомилась в середине лета. Отношения их не просты – мужчина почему-то
пытается всячески, внешне вежливо, отказаться от встреч, и сегодня это было очевидным как
никогда. Обычно отталкивание мужчины провоцировало Нину на ещё большее цепляние, хотя,
конечно, это унизительно, но сегодня ещё там, на скамейке, слушая Романа и проникаясь его
исповедью, Нина вдруг поняла: первой от встреч с мужчиной откажется она сама. Теперь это
совсем не трудно. Решив так, Нина даже слегка романтически восхитилась этой неслучайной
встречей двух людей, оказавшихся одновременно на перепутье. В ответ на признания Романа её
тоже тянет на искренность, но чувство осторожности удерживает – лучше уж ей на всякий случай
просидеть сегодня допоздна в библиотеке…
Ночь в душном, насыщенном человеческом тепле вокзала среди подремывающих людей не
кажется длинной. Они проводят её в разговорах шепотком, успевают и немного забыться,
приникнув друг к другу головами, что теперь уже и впрямь кажется естественным. Роман,
постепенно отходя от потрясения, старается поменьше говорить о своём, чтобы не выглядеть
нытиком и не разрушать некое подобие их взаимного притяжения.
Первый день какой-то новой эпохи (после «Эпохи Голубики»), ещё не имеющей точного
названия, к сожалению, – воскресенье. Рабочий, занятый событиями день, вероятно, позволил бы
мягче войти в очередной жизненный этап, хотя, с другой стороны, какая тут работа, если веки
залипают, как магнитные. Так что, стоит всё-таки покинуть на время свою ночную знакомую, чтобы
отоспаться в общаге. Однако Нина подсказывает другой путь. Зачем идти в какое-то «чужое»
общежитие, где наверняка
