выглядит столь же бесплодным и отсталым исторически, как и географически. Аравийская пустыня считалась местом, о прошлом которого можно говорить в точно такой же форме (и с тем же содержанием), что и о настоящем. В Хиджазе можно рассуждать о мусульманах, современном исламе и первоначальном исламе, не трудясь делать различия. Этому лишенному исторических оснований лексическому словарю Смит смог придать дополнительный вес за счет авторитета собственных исследований семитов. В его высказывании мы слышим позицию ученого, распоряжающегося
всем предшествующим исламу, арабам и Аравии в целом. А потому:
Для мухаммеданизма характерно, что все национальные чувства подразумевают религиозный аспект, поскольку в мусульманской стране вся политика и все социальные формы облачены в религиозные одежды. Однако было бы ошибочным полагать, что подлинное религиозное чувство лежит в основе того, что обосновывает себя, принимая религиозную форму. Предрассудки араба коренятся в консерватизме, который простирается дальше, чем его вера в ислам. Это, конечно же, большой недостаток религии Пророка, что она так легко приспосабливается к предрассудкам того народа, среди которого впервые была провозглашена. Она приняла под свой покров так много варварских и отживших идей, в которых сам Мухаммед, должно быть, не видел никакой религиозной ценности, однако привнес их в свою систему для того, чтобы облегчить распространение своего реформированного учения. Тем не менее многие из тех предрассудков, которые кажутся нам совершенно отчетливо мухаммеданскими, не имеют никакой основы в Коране[849].
Слово «нам» в последнем предложении из этого поразительного образчика логики явным образом указывает на преимущество Белого Человека. Это позволяет «нам» в первом предложении сказать, что вся политическая и социальная жизнь «облачена» в религиозные одежды (таким образом, ислам может быть охарактеризован как тоталитарное учение), затем сообщить, что религия – это всего лишь используемое мусульманами прикрытие (другими словами, все мусульмане – по сути лицемеры). В третьем предложении содержится утверждение, что ислам, даже наложив отпечаток на верования арабов, не смог по-настоящему изменить их исходный доисламский консерватизм. Но и это еще не всё. Если ислам и успешен как религия, то это только потому, что его слабость позволила постепенно проявиться этим «первоначальным» предрассудкам арабов. В подобной тактике (а теперь мы видим, что это была тактика со стороны ислама) мы должны винить самого Мухаммеда, который, помимо всего прочего, был еще и безжалостным криптоиезуитом[850]. Но всё это более или менее снимается в последнем предложении, когда Смит сообщает «нам», что всё сказанное им об исламе не верно, поскольку все сущностные черты ислама, известные Западу, в итоге вовсе не «мухаммеданские».
Принципы единства и непротиворечивости, очевидно, никак не связывали ориенталиста. Их превосходит его экспертиза, основанная на неопровержимой коллективной истине, полностью укладывающейся в пределы философского и риторического ориенталистского восприятия. Смит способен без малейшего сомнения рассуждать о «поверхностной, практической и… по устройству своему не-религиозной склонности арабского ума», об исламе как системе «организованного лицемерия», о невозможности «почувствовать какое-либо уважение к обрядам мусульман, в которых формализм и пустое повторение возведены в систему». Его нападки на ислам лишены релятивизма, поскольку совершенно ясно, что превосходство Европы и христианства носит реальный, а не воображаемый характер. По сути, как следует из следующего пассажа, видение Смита бинарно:
Арабский путешественник сильно отличается от нас. Труд передвигаться с места на места для него – сплошное неудобство, он не находит никакого удовольствия в усилии [как находим его «мы»] и во всё горло сетует на голод и усталость [ «мы» так не поступаем]. Восточного человека невозможно убедить, что, когда слезаешь с верблюда, еще может оставаться какое-то другое желание, кроме как немедленно усесться на ковре и отдыхать (isterih), курить и пить. Более того, араба не впечатляет даже пейзаж [а «нас» – да][851].
«Мы» – одно, «они» – другое. Какой араб, какой ислам, когда, как, по каким меркам? – всё это, похоже, тонкости, которые не имеют ничего общего с исследованием Смита и его опытом пребывания в Хиджазе. Главное, что всё то, что возможно узнать о «семитах» и «восточных людях», находит немедленное подтверждение, и не только в архивах, но и непосредственно на месте.
Из этих принудительных рамок, сформулированных белым европейским ученым, в которых современный «цветной» человек зажат среди общих истин о его прототипических лингвистических, антропологических и доктринальных предках и проистекала работа великих ориенталистов XX века в Англии и во Франции. В эти рамки эксперты по Востоку привнесли также свои личные мифы и страсти, которые у таких авторов, как Даути и Лоуренс, уже достаточно подробно изучены. Все они – Уилфрид Скоуэн Блант, Даути, Лоуренс, Белл, Хогарт, Филби, Сайкс, Сторрз – верили, что у них есть собственное видение Востока, что они его сформировали самостоятельно на основе чрезвычайно личного опыта встреч с Востоком, исламом и арабами; при этом каждый из них выражал общее презрение к официальному знанию о Востоке. «Солнце сделало меня арабом, – писал Даути в „Аравийской пустыне“, – но не извратило до ориенталиста». Однако в итоге все они (кроме Бланта) выражали традиционную враждебность и страх Запада перед Востоком. Их взгляды облагородили и придали личностный оттенок академическому стилю современного ориентализма с его набором глобальных обобщений, тенденциозной «наукой», безапелляционными и упрощающими формулировками. И снова Даути на той же странице, где он отпускает колкости в адрес ориентализма, пишет: «Семиты похожи на человека, сидящего по уши в дерьме, но при этом брови его касаются небес»[852]. На основе подобных обобщений они действовали, обещали и давали советы об общественной политике. Но при этом, по удивительной иронии, в своих родных культурах они приобрели идентичность Белых Людей Востока, даже если, как в случае с Даути, Лоуренсом, Хогартом и Белл, их профессиональный интерес к Востоку (как у Смита) совершенно не мешал им его презирать. Главной задачей для них было сохранять Восток и ислам под контролем Белого Человека.
Из этого проекта возникает и новая диалектика. От эксперта по Востоку требуется теперь уже не просто «понимание»: теперь требуется умение заставить Восток действовать, его силы нужно привлечь на сторону «наших» ценностей, цивилизации, интересов и целей. Знание о Востоке прямо переводится в деятельность, а ее результаты дают начало новым течениям мысли и действиям на Востоке. А это, в свою очередь, требует от Белого Человека новых притязаний на контроль, на этот раз уже не в качестве автора научной работы о Востоке, но в качестве творца современной истории, творца Востока в его насущной актуальности (которую, коль скоро он стоял у ее истоков, только эксперт и может
