по гладкому мраморному дну, расталкивая покачивающиеся на поверхности тела и беспорядочно полосуя воду мечами. Месяц, спрятавшийся за тучами, мешал нападавшим разглядеть жертву, притаившуюся за текучей завесой холодных струй. Тени от дикого камня и скульптур, падавшие на поверхность трепетной глади, обманывали глаз, на первых порах не давая заметить укрытие Джулиано.
Тадаам.
Джулиано решил, что дольше тянуть нельзя. Он выскочил из-за водной завесы, как чёрт из табакерки, сделал молниеносный выпад и уколол замешкавшегося Теодоро в бок.
Тадаам.
Нино, стоявший спиной, оглянулся на вскрик брата. Джулиано быстро, насколько позволяли свинцовые объятья фонтана, рванулся к последнему из Кьяпетта. Нино попятился, остервенело отбиваясь от наседающего противника, запутался в складках липнущего к ногам плаща и ушёл под воду.
Тадаам.
Дождавшись, когда над зыбкой поверхностью появится голова врага, жадно глотающего воздух, Джулиано безжалостно проткнул ненавистного кровника сверху вниз, прямо в сердце.
Там-дам-дамммм. Пум!
Стуча зубами и отталкивая с дороги мёртвые тела, Джулиано медленно выбрался на край бассейна. С его одежды и волос потоками струилась вода. Юноша огляделся, продолжая сжимать оружие в руках.
Последний оставшийся в живых слуга Кьяпетта убегал с площади, сверкая пятками.
— ¡Bravo, señor, bravo! — одинокие громкие хлопки неизвестного музыканта, отложившего гитару, ознаменовали безоговорочную победу Джулиано.
Глава 47. Ожидая смерть
Сотрясаясь всем телом от холода и напряжения пережитого боя, Джулиано отжал камзол и штаны и вылил холодную воду из сапог. Мокрый изрезанный плащ он размотал с руки и бросил на мостовую. Чужестранец с гитарой, восторженно жестикулируя и громко крича на шпанском вперемешку с истардийским, крутился рядом:
— ¡Magnífico, восхитительно, maravilloso, inimitable[140]!
Гулкий топот дюжины пар подкованных копыт и лязг стали из соседнего переулка привлёкли внимание де Грассо. Конный разъезд городской стражи, поблёскивая начищенными доспехами, отражавшими свет факелов, вывернул на площадь перед фонтаном. У луки первой лошади во весь дух мчался недобитый слуга Кьяпета.
— Саттана! — ругнулся юноша, понимая, что не сумеет убежать от верховых.
Колонна разделилась, словно на ученьях, и две группы конников поскакали к двум разным лестницам, ведущим в амфитеатр с фонтаном, а третья, во главе с подлым служкой покойных братьев, направилась прямиком к де Грассо. Сержант в золотисто-красной куртке ловко съехал на коне по каменным ступеням и круто осадил вороного перед Джулиано.
— Сеньор де Грассо? — спросил он, приподнимая кустистую бровь.
Джулиано обречённо кивнул.
— Этот сеньор, — стражник указал на ухмыляющегося слугу, — обвиняет вас в убийстве благородных донов Кьяпетта и нарушении папского эдикта о запрете дуэлей.
— Они напали первыми, — не согласился юноша, убирая с глаз мокрые волосы.
— Возможно, — не стал спорить мужчина, — сдайте ваше оружие и следуйте за мной.
— Подонки оскорбили мою сестру! — воскликнул Джулиано, закипая. — Я не мог оставить это безнаказанным.
— Закон для всех един, — спокойно возразил сержант. — Или вы подчинитесь, и мы быстро пройдём в Тулиану, или я свистну своим ребятам, и вас поколотят, а затем всё равно проводят в тюрьму. Выбирайте.
Джулиано зло плюнул в сторону слуги, отстегнул перевязь с ножнами и протянул сержанту.
— Я пойду сам.
Связав руки грубой, впивающейся в кожу бечевой и накинув ещё одну веревку ему на шею, Джулиано доставили в тёмный и сырой подвал казематов Тулиана. Гривастый тюремщик с громадными волосатыми ручищами беззлобно втолкнул его в вонючую клетку на первом этаже узилища и со скрипом повернул замок. Ни один из узников в соседних камерах даже не поднял головы, чтобы взглянуть на новенького.
Джулиано грузно повалился на грязную солому. И хотя в каземате стояло душное тепло, поджарое тело юноши сотрясала крупная нервная дрожь. Мелкие порезы на коже ныли и кровоточили. Де Грассо зарылся поглубже в прелую труху и забылся тревожным, прерывистым сном.
Ранним утром тюремщик, раздающий воду заключённым, разбудил Джулиано.
С трудом встав и напившись, юноша опять лёг на солому. Де Грассо чувствовал, что лоб его пылает, а тело пышет жаром.
Лениво зашевелились тёмные силуэты людей в ближайших камерах. Тощий сосед с длинной сивой бородой, заложив изломанные пальцы рук за спину, начал прохаживаться из угла в угол своего застенка. На одной тоскливой ноте завыла невидимая Джулиано женщина. Из соседних камер в неё тут же полетела ругань и куски экскрементов, заставив быстро умолкнуть.
Время медленно тянулось густой каплей гноя, едва сочащегося из воспалившейся раны. Окно под сводом каземата тяжело наливалось болезненным утренним светом, режущим глаза. Джулиано беспокойно ворочался на подстилке, поминутно проваливаясь в горячечный бред и забытьё.
— Лукка де Грассо, — шептал юноша, едва ворочая распухшим языком, — позовите Лукку! Лукку!
— Бесполезно, парень, — сивобородый сочувственно посмотрел на Джулиано через ржавые прутья решётки. — Эразм к тебе разве что священника позовёт, и то, возможно, будет уже поздно.
— Мой брат Лукка — викарий кардинала Франциска, — Джулиано с трудом облизнул пересохшие губы.
— Ага, а Иоанн VI мой двоюродный дядя, — мужчина хихикнул, с хрустом почёсывая всклокоченную бороду. — За что ты тут?
— Дуэль, — юноша сглотнул сухой ком в горле и закашлялся.
— Понятно, — вздохнул узник, — за дуэли и прочие кровопускания вешают по средам.
— Меня нельзя вешать, я дворянин.
— Им это до второго пришествия, парень. Явится судья, зачитает дело, огласит приговор и всё, станцуешь свою последнюю тарантеллу.
Джулиано обнял себя за плечи трясущимися руками и отвернулся к стене.
Вечером, когда насвистывающий весёлую мелодию тюремщик поставил перед дверью камеры тарелку с жидкой похлёбкой, накрытую коркой засохшего хлеба, Джулиано едва смог приподняться на локте. Он с трудом заставил себя встать на четвереньки, подползти к кормушке и влить в себя несколько ложек отвратительной холодной бурды с плавающими в ней кусками прогорклого жира и недоваренных овощей.
— И не стыдно тебе, Эразм, кормить помоями благородного сеньора? — оскалив плохие зубы в подобии улыбки, спросил сивобородый.
— Не стыдно, Тито. Смирение плоти — есть смирение духа, — назидательно сообщил тюремщик, позвякивая половником на дне опустевшего котла.
— Ты отчего-то свою не шибко смиряешь, как я погляжу, — проворчал узник.
— Меня здесь не для того поставили, чтобы себя ущемлять, а для того, чтобы вас в чистоте блюсти, — тюремщик назидательно поднял вверх палец-сосиску.
— Да где ж она, чистота твоя?! Не чистота, а сплошная клоака кругом! — возмутился Тито.
— Лишь через телесные страдания и лишения очищается душа человеческая… — затихающие слова Эразма едва долетели до ушей узников.
Ночью в горячечном бреду Джулиано увидел склонённое над ним седое чело матери. Усталые глаза женщины светились тихой грустью и нежностью. Она положила голову сына к себе на согнутую в локте руку и принялась
