немалых средств, потраченных в том числе и на подготовку особого платья свергнутого царя и его братьев. Василия Шуйского привезли к Варшавскому замку в открытой карете, которая была запряжена шестеркой лошадей[1491]. Действо было организовано во время заседания в Варшаве очередного сейма, то есть наблюдать за унижением русского государя могли все знаковые представители польской элиты[1492]. Среди участников присутствовал и отец Марины Мнишек – воевода Юрий Мнишек.
Историк С. М. Соловьев описывает это событие следующим образом: «Когда всех троих Шуйских поставили перед королем (Сигизмундом III. – Прим. авт.), то они низко поклонились, держа в руках шапки. Жолкевский начал длинную речь об изменчивости счастья, прославлял мужество короля, указывал на плоды его подвигов – взятие Смоленска и Москвы, распространился о могуществе царей московских, из которых последний стоял теперь перед королем и бил челом. Тут Василий Шуйский, низко наклонивши голову, дотронулся правою рукою до земли и потом поцеловал эту руку, второй брат, Дмитрий, ударил челом до самой земли, третий брат, Иван, трижды бил челом и плакал. Гетман продолжал, что вручает Шуйских королю не как пленников, но для примера счастья человеческого, просил оказать им ласку, причем все Шуйские опять молча били челом. Когда гетман окончил речь, Шуйских допустили к руке королевской. Было это зрелище великое, удивление и жалость производящее, говорят современники…»[1493]
Через несколько дней после этого события Сигизмунд III объявил о присоединении к Польше завоеванных у Москвы территорий – «Северского княжества вместе с землею» и Смоленской крепости. Документ был направлен на подрыв легитимности власти Шуйского, названного в тексте узурпатором, захватившим «не принадлежавшую ему княжескую власть… обманом и преступным насилием»[1494]. Сигизмунд оформлял свои претензии на московский престол, представляя себя потомком Рюриковичей[1495], и аргументы такого рода позволяли ему прямо указывать на собственные наследные права.
После присяги братья Шуйские были отправлены подальше от Варшавы – в Гостынский замок, где, вероятно, содержались в тяжелых условиях. Скончавшиеся вскоре Василий и Дмитрий были похоронены в склепе под сводами замковых ворот[1496]. По мнению историка Р. Г. Скрынникова, смерть братьев могла быть насильственной[1497].
Присяга Шуйских приобрела известность далеко за пределами Варшавы[1498] и нашла отражение в целом ряде произведений литературы и искусства, например в изображениях Томмазо Долабеллы, о которых речь пойдет ниже. Отголоски событий 1611 г. можно найти и в известной пьесе П. Кальдерона де ла Барки «Жизнь есть сон», в которой действие происходит в Полонии, один из персонажей имеет титул «Герцога Московского», а основными героями являются родственники и одновременно противники – Сехисмундо и Басилио[1499]. Интересно, что в пьесе отражен нарратив, сформировавшийся в отношении произошедшего, а именно представление о том, что Сигизмунд пленил побежденных «царей», но проявил к поверженным врагам милость. Такая трактовка действий польского короля была дана в упомянутой речи гетмана С. Жолкевского, а затем и в посвящении, выбитом над входом в мавзолей Шуйских.
Знаменитый эпизод с присягой Василия Шуйского стал основанием для разворачивания польской мемориальной традиции в отношении русско-польского противостояния начала XVII в. Варшава стала превращаться в «место памяти» о польских победах над Москвой уже в 1620‐е гг., то есть еще при Сигизмунде III. Однако окончательно этот проект оформился к началу 1640‐х гг. – в период правления его сына Владислава IV, который, напомним, был избран на русский престол. Существенно, что к началу 1620‐х гг. вопрос о возможности обретения власти в Московии становился для польского короля и его наследника все более призрачным, а потребность в символическом позиционировании побед, напротив, возрастала.
В 1620 г. Сигизмунд III инициировал строительство так называемой Московской часовни, где были перезахоронены останки братьев Шуйских. Отметим, что это произошло вскоре после Деулинского перемирия (конец 1618 г.), которое подвело черту под войной между Московским царством и Речью Посполитой, но не привело к окончательному разрешению спора о московском престоле. Владислав отказался от своих претензий на трон лишь после Поляновского мира (1634 г.)[1500].
Московская часовня (Московская каплица) – своего рода мавзолей Шуйских – должна была увековечить триумф короля Сигизмунда III. По точному определению С. Либровича, усыпальница представляла собой «вещественный след погребения царя в чужой земле, оставалась как будто память о временном падении Московского государства»[1501]. У входа в часовню была размещена мраморная плита с надписью на латыни: «Во Славу Иисуса Христа, сына Божия, царя царей, Бога войск. Сигизмунд III, король Польши и Швеции, когда Московское войско было разбито при Клушине, когда он принял под свою власть Московскую столицу, когда Смоленск был возвращен республике, когда Василий Шуйский, Великий Князь Московский, и его брат Дмитрий, предводитель войска… были взяты в плен, содержались в замке Гостынском под стражею, и там окончили свою жизнь: Помня о человеческой участи, кости их перенести сюда [повелел], и чтобы, в его царствование, даже враги и вопреки права приобретшие скипетр не лишены были справедливости и погребения, в этом им построенном для всеобщей памяти в потомстве и для чести своего королевства памятник… [положить повелел]…»[1502] Местом для размещения мавзолея был выбран Королевский тракт, соединяющий Варшаву с Краковом[1503]. Московская часовня быстро стала заметным городским объектом: ее можно увидеть на множестве варшавских карт того времени.
После смерти Сигизмунда III разворачивание мемориальных практик вышло на новый уровень[1504]. В 1644 г. король Владислав IV в память о покойном отце установил перед Варшавским замком колонну Сигизмунда. На ее вершине была размещена скульптура польского короля в рыцарских доспехах и с саблей в руках. Монарх был изображен опирающимся на огромный католический крест. На одной из граней постамента была сделана надпись, которая сообщала о деяниях короля: «Сигизмунд III, свободно избранный король Польши, наследный король Швеции, в любви к миру и славе первый среди королей, в войне и победах не уступающий никому, взял в плен предводителей московских, столицу и земли (московские. – Прим. авт.) занял, войска разгромил, Смоленск вернул, сломил под Хотином мощь Турции, царствовал сорок четыре года, сорок четвертый король, сравнялся во славе со всеми [предыдущими] и принял ее (славу. – Прим. авт.) полностью»[1505]. В этом тексте интересен риторический и вполне ориенталистский прием, подобный тому, что через два столетия использует император Николай I, оформляя идею нового единства и подчеркивая борьбу Польши и России с турецкой угрозой. В содержательном отношении, однако, установка, представленная Владиславом, была диаметрально противоположна николаевской: в рамках польского властного дискурса середины XVII в. пространство варварства включало в себя как Турцию, так и Москву. При этом, судя по тому, что Москва занимала в тексте пропорционально бóльшую часть, именно
