— Да ничего, просто гуляем, — ответил отец.
Полицейские переглянулись, очкастый подвигал взад-вперед свой велосипед, словно ему вдруг приспичило отлучиться по нужде, велосипедная рама казалась диковинным никелированным отростком его тела.
— Вы кто такой? — спросил тот, что был справа.
— Я Херарт Аартс, — ответил отец.
— Что ты тут делаешь?
— Гуляю с Петером.
— Это ты Петер? — спросил очкастый.
— Да, мой сын, — сказал отец.
— Значит, он твой отец? — снова спросил очкастый.
Петер кивнул.
Полицейские снова переглянулись, тот, что был справа, уселся на свой велосипед.
— Все в порядке, — бросил он, — можете и дальше преспокойно гулять. Поехали, шеф.
— Прошу прощения, менеер Аартс, — сказал старший, поднося руку к козырьку фуражки, под которым блестели очки в тонкой серебристой оправе, и улыбнулся, — поймите, мы должны следить за порядком.
— Что это они? — спросил Петер, когда они прошли еще немного (правда, не по мосту, как предлагал отец).
Прямо перед ними полыхали на солнце стекла фабричного склада, рабочие в грязных нижних рубашках и брюках защитного цвета таскали кирпичи.
— Иной раз на берегу реки случаются убийства, — сказал отец, — но я-то тут при чем? Интересно, почему они остановили именно меня? Ну почему всегда меня? Хоть на минуту оставили бы меня в покое…
Петер с тоской подумал: «Ну начинается, опять эти отрывистые слова, этот хриплый голос: „У меня нет друзей, нет даже кафешки, куда бы я мог пойти, нет, наконец, даже своей комнаты в собственном доме“» — и спросил:
— Так мы больше не вернемся домой, папа?
Они остановились, и отец, наклонившись к нему, сделал такое движение, будто хотел погладить сына по волосам, но не решился.
— Смешной ты мальчишка, Петер. Неужели ты и впрямь поверил? Где же нам ночевать?
— У бабушки.
— Ты ее не знаешь, — сказал отец, — а то бы ты никогда так не сказал.
— Правда, — согласился Петер.
— Может, она давно уже не живет в Херенте, — продолжал отец. Петер внимательно слушал его — хотелось узнать, куда уехала бабушка и увидит ли он ее еще когда-нибудь. — За радиоприемник нам дали бы по крайней мере тысячу франков, на такие деньги наша семья может прожить три недели. А она не желает. Не хочет, и все тут. Ей, видите ли, подавайте музыку, целый день восседает в своем кресле и с утра до позднего вечера, когда уж и я прихожу домой, крутит катушки радио, а мы с дядей Альбертом вынуждены дожидаться ее на кухне, зимой мерзнуть, а летом задыхаться от жары. Ей бы только ссориться со всеми на свете: то со своим братцем повздорит, то с соседями.
— И с тобой тоже, — добавил Петер.
Они пробирались среди густой травы по тропинке, посыпанной красноватым щебнем, она огибала фабрику и спускалась к реке, которая казалась сейчас совершенно недвижимой, над водой повисли стрекозы. Наконец они бросились в траву и улеглись на земле: отец на спине, согнув ноги в коленях и раскинув руки, а Петер — рядом с ним на животе.
Когда он поднимал глаза, он видел прямо перед собой ноздри отца, его полуоткрытый рот, зубы и нижнюю половину щеки. Ни лба, ни волос как бы не было. Не было видно и глаз, зеленоватых глаз отца. И черепа тоже. А вот кадык виден явственно. Петер отводил глаза от отца и смотрел прямо перед собой: небо, белесое в вышине, отливало голубизной над верхушками тополей, шелестевших на противоположном берегу реки.
— Тебе хорошо лежать так, папа? — спросил он.
— Да, Петер, — произнес отцовский рот, и под жужжание бесчисленных насекомых, под возгласы рабочих, доносившиеся с фабрики, и грохот подъезжавших к ямам вагонеток Петер незаметно заснул, а когда проснулся, солнце уже клонилось к закату над противоположным берегом. Он заметил, что лицо отца блестит от пота, оно покраснело и как бы отекло. Петер подумал: «Интересно, спал отец или был занят еще чем-то».
— Идем домой, Петер.
— Не хочу, — заупрямился он.
— Перестань канючить, Петер, — сказал отец и весь передернулся, как это обычно бывает с ним по утрам, пока он не выпьет свой неизменный глоток портвейна. В такие минуты Петеру, подглядывавшему за отцом, казалось, будто какой-то невидимый великан встряхнул отца или налетел стремительный ураган, который сейчас переломит его, точно соломинку. — Идем, — сказал отец, и они двинулись в обратный путь. Теперь они шагали быстрее.
— Давай найдем себе другой дом, — сказал Петер, но отец промолчал и до самой трамвайной остановки не произнес ни слова.
Он продолжал молчать и в трамвае, только ободряюще улыбнулся Петеру. Скривив рот, отец смотрел в окно, и лицо у него было такое, словно он в сотый раз хотел сказать: «Это не моя вина» — и еще: «У меня нет даже своей комнаты в собственном доме, нет ни друзей, ни жены, моя жена теперь не в счет», — все это Петер знал наизусть. На стекле против его рта появилось матовое серое пятнышко.
Петер подумал: «Пожалуй, не стоит рисовать на стекле, отец может рассердиться». Прислушиваясь к гулу голосов, он размышлял: «Мать даже ничего не крикнула нам вслед, когда большой, обиженный капитан вынырнул из-за двери. А вдруг она больше никогда не раскроет рта? Вернемся домой, а она даже слова сказать не может, ведь однажды уже было так. Отец пришел домой, а у нее ноги не ходят, он толком ничего не понял, разозлился и повел меня к тете Эдит (может, мы снова поплачем вместе?). А вдруг на этот раз мать не только передвигаться, но и разговаривать перестала? Не двигаться, не разговаривать. Что тогда остается человеку? Только зрение. И еще слух. Да мало ли что может еще случиться…» Петер крепко зажмурился, заткнув пальцами уши.
— Петер, прекрати сейчас же, — сказал отец.
Эта фраза словно вернулась откуда-то из недобрых времен, Петер заметил, как заблестели глаза на одутловатом лице отца, и снова стал думать, чем тот занимался, пока он, Петер, спал на берегу реки.
— Что же все-таки будет с радиоприемником, папа? — спросил он.
— Не знаю.
«Что остается у человека, если он лишится зрения? — размышлял Петер. — Что останется матери, если она не сможет прочесть газету, которую приносит ей после обеда соседка? Будет ли она тогда что-то чувствовать? Как это — ничего не чувствовать? Например, если ущипнешь себя за ногу изо всех сил, с разбегу ударишься о край стола или налетишь на стену, неужели ничего не почувствуешь? А если ткнешь себя в живот вязальной спицей или булавкой…»
— Мама говорит, что любит музыку. Ну что ж, раз она любит слушать радио, пусть радиоприемник остается. Всегда вместе — и в горе, и в радости. — Отец засмеялся.
«Делает вид, будто ничего не понимает», — подумал Петер.
Его приятель Брам сказал — а это его матери рассказала потом консьержка, — что отцу Петера прекрасно известно, как и почему мать Петера упала с лестницы, но он нарочно попозже вернулся домой и сделал вид, будто ничего не понимает. Консьержка так и сказала: «Будто ничего не понимает». Да разве разберешь, что у этих взрослых происходит?
Трамвай дергало на поворотах, за окнами стало совсем темно, напротив них сидел пожилой человек, который говорил, едва шевеля губами. Он рассказывал какую-то историю, связанную с курением, однако лицо его почти не двигалось, только едва заметно шевелились губы, вытягиваясь и сжимаясь снова. Глаз человека не было видно, он обращался в основном к сидящему рядом железнодорожнику. Аккуратный господин, сидевший в углу, заметил:
— Я рад, что не курю. От табака один вред. А вы курите?
Железнодорожник смущенно покосился куда-то в сторону.
— Нас было пятеро братьев, и один только старший курил.
А его седой сосед продолжал:
— У меня отец курил, и брат Жюль курит, и сам я курю, и… — он умолк, огляделся по сторонам и остановил свой взгляд на Петере, — моя мать тоже…
Петер еще немного подышал на стекло и нарисовал пароход, правда, труба и дым не поместились. Только когда он второй раз услышал свое имя в смутном гуле голосов, до него дошло, что отец обращается к нему, и он спросил себя, как не раз спрашивал и раньше: интересно, отец говорит с ним таким же тоном, как с незнакомыми людьми, и еще — разговаривает ли отец, когда остается совсем один в трамвае, или у себя в конторе, или, например, в туалете, и что он там говорит, когда остается совсем один? То же самое?
«Она совершенно не двигается, а ведь все обо мне знает. Знает, например, что позавчера я встретил своего приятеля Андре. Откуда? Ведь даже ты, Петер, не знал этого. Она хочет, чтобы у меня совсем не было друзей, она не хочет…»
Трамвай остановился на углу их улицы. Когда они выходили, кто-то хлопнул Петера по спине и произнес: «Поторапливайся, парень». Оказалось, это серьезный, аккуратный человек, сидевший в углу.
Подойдя к двери, отец начал шарить по карманам в поисках ключей, и лицо его принимало то выражение, которое было предназначено для дома — веки полусомкнуты, рот приоткрыт, между бровями залегла морщинка.
