— Нет, — нехотя цедит Ио и принимается для виду исправлять красным фломастером какой-то машинописный текст.
— Как мы все вчера смеялись во время твоей службы!
— Да, разумеется.
Клод знает наверняка, что это неотвратимо, что нынче он последний раз в Меммеле, что эти слова не сотрутся в его памяти до конца жизни, что печальная кроткая терпимость Ио на самом деле означает решительный протест, а ему, Клоду, хочется, чтобы этого не было. Он пинает стол, дерево трещит, наверное, этот треск разносится по всему дому — так трещит проломленный череп.
— Почему ты против меня? — (Я превращаюсь в Джакомо, душа моя!) — Что ты крутишься, как кот вокруг горячей каши? — (Горячая каша — это я сам.)
— Клод, подумай, как я могу быть против тебя!
— Так, так! — Это присловье Ио, но на сей раз оно резко вырывается из уст Клода. — Расселся тут в домашнем халате! Не думай, что я ничего не понимаю. Ты снял свою тогу, чтобы быть вровень с нами, стать одним из нас, а когда ты со мной, то боишься показать мне свою смешную белую шкуру, о нет, тебе снова понадобилось напялить свою тогу, этот халат, чтобы дать мне почувствовать, что я не такой, как они, что я другой, что я тебе противен.
Клод замолкает, сам пораженный этим взрывом и удивленной реакцией Ио. Слышно, как на улице разговаривают крестьяне, как постукивают деревянные башмаки спешащей мимо женщины. Ио встает, расправляет плечи, выходит из-за письменного стола, цепляется халатом за угол.
— Уже очень поздно, — говорит он.
Фелина набрасывается на него (Клод нежно проводит рукой по его затылку). Ио защищается, у него сильные руки.
— Тихо, — говорит он, — что это с тобой?
Клод садится на софе.
— Не уходи, — просит он.
Ио останавливается возле двери.
— Теперь спать, мы продолжим наш разговор завтра.
— Нет, — говорит Клод. — Прошу тебя. Я больше не скажу ни единого дурного слова.
— Завтра, — говорит пастор.
— Ио!
Дверь распахнулась, правая нога уже шагнула через порог — алюминиевую планку, отделяющую линолеум от паркета в коридоре.
— Ты единственный, кого я уважаю.
— Спасибо, Клод.
— Я готов спать у твоих ног.
Нога в сандалии делает шаг назад — в комнату и на секунду замирает, пастор остановился, прислонясь к дверному косяку.
— Нет, — говорит он.
— Ты даже не будешь знать, что я рядом, когда я буду лежать возле твоей кровати.
Клод произносит это в комнате, полной утреннего света, он обращает свои слова к другому, ярко освещенному, хотя и смутно различаемому предмету — рисунку сепией, на котором тени размыты неоновым сиянием утра.
— Ты и в самом деле похож на Натали, — говорит пастор.
— Ты не должен был этого говорить, — отвечает Клод, но уже тогда, когда остается один в этой комнате с запахом кожи. — Ты не имел права этого говорить. Это ложь.
Натали
Непривычно, нехотя осознавая, что он уже позади, этот праздник поминовения, с веселыми гостями — родственниками, обожавшими ее целый день и целую ночь, хмель выветрился, но еще чувствуется свинцовая тяжесть где-то в области почек и в ногах, а лицо словно зажато, как тисками, шлемом волос, железной сеткой развевающихся волос, и кажется, что именно от них этот постоянный шум ветра в правом ухе.
Натали даже не хочет окинуть взглядом поле битвы — свой дом — и упрямо начинает уборку с уголка гостиной, возле окна. Встав на колени, она собирает в ладонь окурки, крошки пирога, спички, конфетные обертки, складывает все во вчерашнюю «Хет Фолк»[154], которую Ио уже прочитал (потому что кроссворд уже решен, он справляется с этим за десять минут), она довольна, эта служанка господа, и, тихонько посапывая, бормочет:
— Сейчас придет Лютье, а я еще тут вожусь.
Натали прикидывает, что машина уже, верно, выехала на автостраду, если Антуан едет не слишком быстро, и чувствует, что ее неодолимо клонит ко сну.
— Нет, сейчас нельзя, — говорит она, — придет Лютье и увидит весь этот свинарник.
Она потирает ушиб на ноге (когда ее будили, Антуан вместо домкрата использовал альпеншток Яна-миссионера, брата Ио, и при этом немного задел ее ногу). На всякий случай Натали снова плотно задвигает шторы из тяжелого синего плюша, деревенским нечего тут высматривать, особенно сейчас.
— Не может быть, — говорит она вслух, — чтобы вы…
Каждый раз, когда она наклоняется, ветер в ушах налетает порывом, грозит одолеть ее, заполнить всю черепную коробку. Она встряхивает головой и продолжает полоть свою сорную траву. Время от времени Натали спрашивает:
— Кто там?
Ей кажется, что она слышала какой-то шорох или, скорее, посвист и треск — словно кто-то продирается через кустарник, хлеща прутом направо и налево. Все гости, наверное, уже добрались до дому; эти двое, Джакомо и Жанна, давно лежат в постели, но не спят, Джакомо возмещает причиненный ему ущерб и молча шлет проклятия сестре своей жены. А может быть, грызет свой пирог — сухарик из прессованной морской травы, а Жанна, лежа в полуметре от него, без всяких угрызений совести встречает его обвиняющий взгляд, слушает его мерзкие и беззвучные ругательства. Родня возвращается домой; Антуан, пошатываясь, ведет вверх по лестнице Лотту, там, на площадке, их ждет кот Виски; а в пустом доме с голыми стенами Альберт, любимец ее и Матушки и никудышный мужик, входит вместе с Клодом в спальню, и они вдвоем начинают тормошить Таатье, потому что Альберту захотелось еще кофе. Таатье спрашивает их, как прошел визит, и они отвечают — собственно, так оно и есть, — что принимали их очень хорошо, ни в чем не отказывали и обед был роскошный. «А Натали?» — тут же спрашивает Таатье. «Она хорошо выглядит, помолодела, только сердце немного барахлит, в этом возрасте оно уже плохо справляется с таким весом». «Она тянет сейчас на сто два, хотя и сбросила семь кило», — говорит Клод.
Натали оглядывает замусоренную гостиную, с осколками стекла, окурками сигар и грязными салфетками на полу — и возится, и копается, ползая по комнате на коленях, пока не начинает всхлипывать от усталости.
Через трясину за деревней Схилферинге, где дренажный ров уходит в воду, а ивы окунают свои ветви в озерцо, где по субботним вечерам крестьянские парни приставали к гуляющим под ручку девушкам, и к ней тоже («Натали, девочка, а ты сегодня в корсете, а, Натали, плутовка, сладкая морковка?»), через высокий, в человеческий рост тростник, где прячутся утки, где влажный воздух оседает на твоих руках легкой росой, — шлепает босыми ногами по воде человек, слышно, как хлюпает и потом чавкает всасываемая трясиной болотная жижа, слышно, как он размахивает не то брючным ремнем, не то велосипедной цепью, разметая тростник, слышно его хриплое дыхание, похожее на сдавленный кашель.
Надо бы заварить липового чаю, но кухня далеко — на это уйдет время, и Натали складывает руки на груди и широко ставит ноги, усаживаясь поудобней. Над кладбищенскими кипарисами сияет солнце. Скоро, когда все будет прибрано, дом снова станет принадлежать ей и Ио, хотя теперь он уже не Ио, у него нет больше права на это имя до следующего августа, когда Клод со своим транзистором и громкий смех опять оживят этот дом.
— Я уже не могу как прежде со всем управляться, — бормочет она себе под нос. — Старею.
Клод, наверное, вошел в свою спальню, она почти без мебели, только кровать и гардероб, весь в зарубках с тех далеких лет, когда Клод постоянно таскал с собой немецкий армейский нож и резал им все подряд; стены сплошь оклеены фотографиями: мужчины с нависшим лбом и страшным взглядом заносят над девушками в белых подвенечных фатах когтистые ручищи, мальчик-школьник лежит распятый на столе, и двое полуобнаженных монголов вонзают ему ножи в сердце, девушка в одном белье с визгом бьется в лапах орангутанга величиною с дом, человек с обмотанным бинтами лицом склоняется над пергаментом. Клод, Клод, что с тобой происходит? Шесть раз в неделю он ходит в кино, воруя деньги на билеты у Таатье из кармана передника.
— Это ты во всем виновата, Таатье, — говорит Натали, — ты не должна была так поступать с Альбертом. Сотворить такое! Нечего удивляться, что мальчик совсем от рук отбился.
Ей вдруг вспоминается сегодняшнее утро. Отъезд всей пятерки: Антуана, Лотты, Тилли, Альберта и Клода. И о чувствовал себя неважно, не захотел вставать, и она приняла на себя его обязанности. Возле машины, когда уже рычал заведенный мотор, она произнесла:
— Благослови вас бог!
— Миллиончиком, — добавил Антуан.
А что было до того? Перед выходом она попросила всех держать язык за зубами.
— Кто разболтает о нашей встрече, того лишу наследства.
А еще раньше? Когда они прощались у двери, Клод поцеловал ее в губы, раньше он такого себе не позволял, она почувствовала во рту кончик его языка. Она подумала тогда: «Он еще не проснулся».
