А еще раньше? Когда они прощались у двери, Клод поцеловал ее в губы, раньше он такого себе не позволял, она почувствовала во рту кончик его языка. Она подумала тогда: «Он еще не проснулся».
Было ли это в самом деле во сне?
Она ставит пирамидой тарелки, собирает ножи и вилки, слизывает там и сям остатки крема и, не устояв, съедает несколько оставшихся фрикаделек. Потом остается самое неприятное — расставить по местам стулья. Пыхтя, она двигает их по комнате и сквозь визг ножек по полу слышит треск и посвист человека на болоте.
Натали идет на звук в комнату слева наверху. Так легко она еще никогда не двигалась, но все равно из предосторожности держится за перила, поднимая сто два килограмма на тридцать восемь ступенек, как она делает это всегда — а тем временем треск и посвист прекратились, — Натали добирается до лестничной площадки, смотрит из ванной через замочную скважину в кабинет Ио (когда она начинала здесь служить, Ио завешивал замочную скважину своим черным шарфом), он стоит на коленях перед софой и отдувается так, будто это он только что поднимался по лестнице. Натали видит незаживающие полосы на его спине
в Греции, у одной речки между скал, в знойный день, когда жара заполняет все нутро, а в горло тебе словно затолкали сухое полотенце, — они оказались вдвоем в таком месте, где его никто не мог увидеть, кроме нее, которая давно знает его и верно ему служит, Ио и там не снял своей рубашки с подсолнухами и попугаями, а она не посмела настаивать,
и часто, во время богослужения или церковной коллегии, да и вчера, когда они все вместе молились в храме за упокой души Матушки, у Натали перед глазами эта спина с багрово-синими полосами, которые никогда, никогда не заживут,
а как же (ведь меня к тому времени уже не будет) отнесутся к нему люди на смертном одре? Как к святому. Но я этого не увижу. Я умру раньше, с моей тайной, которая запечена во мне, как фарш в индюшке,
тайна эта настолько важна для меня, что я ради нее даже солгала Жанне (никогда я раньше ей не лгала), потому что никогда не знаешь — а вдруг за целый вечер кто-нибудь да заметит что-нибудь, обнаружит без твоего ведома, и пусть лучше Жанна, которая могла расспросить об этом Лотье, пусть лучше Жанна думает, что тут замешана женщина,
Ио падает ниц, опираясь на локти, его подбородок касается натертого вчера дощатого пола, большие пальцы сплетенных рук упираются в подбородок, он молится, скосив глаза на распятие, которое не может видеть, оно висит высоко — над книжными полками,
рядом с Ио на полу лежат собачья плетка и арапник с четырьмя кожаными ремнями, Натали с трудом переносит долетающий до нее запах горелого дерева и нечистот, она думает: не услышал ли он, что она здесь, не нужно ли открыть кран в умывальнике, прежде чем спуститься обратно,
но она чувствует себя слишком усталой и тяжелыми шагами топает вниз по лестнице. Все хорошо. Как ни напрягает она слух, в бодрствующие, продуваемые сквозняком спальни ее мозга не доносится больше ни звука из комнаты слева наверху. Взяв «Сидосоль» (пенистый, суперактивный, с этим составом никаких проблем!), она моет унитаз и кафель, на котором то ли Лотта, то ли Антуан, то ли Клод оставили свои следы.
— Добрый день, юфрау, хорошо вчера повеселились?
— Отлично, Лютье, — говорит она.
— А ваши родственники тоже остались довольны?
— Да, все было хорошо.
— Не вставайте с дивана, отдыхайте, — говорит Лютье, и Натали слышит, как она двигает столы и стулья, скатывает в рулон ковер. Вся комната изрезана полосами солнечного света, падающего сквозь цветные стекла веранды.
— Жанна… — стонет Натали.
— Заварить для вас кофе, юфрау?
— Нет, нет. Сейчас не надо. Иначе я потом не сомкну глаз. А мне надо спать. Доктор прописал. — Лютье накрывает ее шотландским пледом, и Натали закутывается поплотней. Мухи то и дело садятся на ее влажное от пота лицо.
— Ты не знаешь, Жанна, что такое старость. Потому что ты никогда не будешь такой старой, такой изношенной, как я, а что я видела за все эти годы?
Жанна не отвечает.
— Жанна, ты помнишь, как мы сидели в нашем саду, а Матушка пошла за Отцом и нигде не могла его найти, ни в одном кафе, так по крайней мере они нам рассказывали, а когда вернулась, сказала: «Туани, Натали и Жанна, садитесь лущить горох». И только она это сказала, Отец тут как тут, издалека было слышно, что он едет, но невозможно было понять, что это он, пока он не въехал во двор, верхом на новом рыжем жеребце, каких у нас в Схилферинге никто еще не видывал, спина у него была широкая, будто кухонный стол, и грива развевалась, как женские волосы, Отец, по всему видать, не мог с этой скотиной справиться, это жеребец был его хозяином и скакал прямо к нам. Ты помнишь, — сердито кричит Натали, — или все уж забыла?
— Юфрау, это я, Лютгардис.
— Ты сразу убежала, ты первая. Как ты смешно бежала, ты никогда не ставила подошвы на землю плашмя, потому что всегда ходила босиком — и по гальке, и по щербатому дощатому полу, о, как ты бежала от этой лошади, а та увидела тебя и рысью за тобой, Отец не смог ее удержать, хотя и кричал во все горло, и тогда я, хоть и была толстухой, бросилась перед лошадью, чтобы помочь тебе, а жеребец взвился на дыбы, чуть не сбросил Отца с седла, и пока лошадь снова опустилась на траву на все четыре ноги, я втолкнула тебя в прихожую, а потом мы долго стояли в кухне, прижавшись друг к другу, и ревели, а лошадь просунула морду и шею в открытое окно, пускала пар из ноздрей и ржала, глаза у нее были красные, будто вишни, сквозь хлопья пены можно было увидеть зубы, пена из пасти брызгала на стекло, а жилы на морде напрягались, о Жанна, Жанна…
— Юфрау, мадам Жанна уже уехала.
Жалостливый, слабый голос совсем не похож ни на голос Натали, ни на голос кого-либо из ее родни.
— Тихо, — говорит она и лепечет, рассказывая дальше, она бубнит в одеяло, которое еще пахнет духами Жанны, оно слишком короткое и не закрывает ее ног, хотя и защищает тюремную решетку ее уха. Натали укачивают волны домашних хлопот Лютье, потом она просыпается от жужжания слепней за окном, пьет кофе и болтает с Лютье о хозяйственных делах, о заготовках на зиму и о том времени, когда ношение пасторского облачения перестанет быть обязательным. И что бы она ни говорила позже, во время семейных встреч Хейленов в Руселаре (потому что Ио окончательно решил больше не устраивать подобных встреч в Меммеле, словно для того, чтобы навеки стереть с лица земли это имя — Ио, как будто это имя и все, что связано с ним по соседству, все, что «насчет Ио», в этих местах никогда и не существовало), сейчас Натали не испытывает ни малейшего предчувствия.
О смерти Клода она узнает после обеда по телефону. Об этом ей сообщает Альберт. Он не привык говорить по телефону и поэтому необычайно четко выговаривает каждое слово. Таатье обнаружила сына в его комнате уже мертвым — он повесился на скакалке, привязав ее за крюк в стене. Все произошло, по-видимому, довольно быстро. Натали плющит себе ухо о бакелитовую мембрану. Его нельзя хоронить со всеми на общем кладбище. Она зовет пастора, который завтракает в гостиной, в последний раз она называет его этим именем — Ио. Он долго не появляется, и она идет сама в гостиную, рассказывает ему, он смотрит на нее как на смертельного врага, как на дьявола, дьявола в образе женщины, со всеми ее слабостями и властью над людьми.
— Как это могло случиться? — хрипит она. — Что это было?
— Старая кобыла, — говорит он, и она убегает прочь. «Было — кобыла, очень складно», — проносится у нее в голове, пока она бежит на кухню, а оттуда в сад, к гроту.
Рассказы
Прогулка
Отец вышел из дому, и в комнате сразу наступила тишина; Петер в домике, устроенном в полумраке под лестницей, — здесь он играл, и игра эта завораживала его — провел влажной рукой по своей курточке, одернул ее и представил себе мать: вот она сидит, уронив на колени распухшие руки, не отрывая взгляда от цветастых кухонных обоев, потому что отец ушел, она всегда так смотрит на эти стены — словно буравя их неподвижным взглядом, словно силясь понять, что там происходит без нее; отец же, сбегая по ступенькам, бросил, даже не обернувшись: «Ты идешь, Петер?»
Петер хотел догнать его на лестнице, но не смог. Он перепрыгивал через две ступеньки, но отец шагал очень быстро, и только в тесном, заставленном детскими колясками коридоре, на стенах которого пестрели разноцветные счета за воду и газ и белела табличка с надписью «Пожалуйста, вытирайте ноги», только в этом коридоре отец остановился, поджидая сына, и Петеру удалось нагнать его. Он взял отца за руку, и они зашагали по улице. Потом повернули к вокзалу. Глядя в витрину книжного магазина, отец сдвинул на лоб шляпу, поправил галстук. Оба замедлили шаг.
