губ. – Я не испытываю ни печали, ни жалости… – Казалось, что она выжимает из себя это признание, ломая позвонки с ребрами, лишь бы выдавить истину. – Я уже не та, что прежде. Смог бы ты любить меня, зная это? Зная всю правду обо мне?
– Да. – Он воинственно вскинул руки. – Да, дура ты проклятая. По-твоему, я тебя за непорочность люблю? – воскликнул он, охваченный чистой яростью. – Ты правда думала, будто я смогу любить тебя, только если твои руки будут чисты?
Она моргнула.
Потом еще раз.
Нико понурил плечи и в расстройствах почесал голову.
– Я до конца жизни буду вращаться на твоей орбите, – произнес он с усталостью, которую Либби прекрасно понимала. Это измождение было ей знакомо. – Для меня это привилегия. Меньше ли она от того, что мы не спим вместе? От того, что у нас никогда не будет детей и мы не держимся за ручки? Ты есть в каждом мире, где есть я, твоя судьба – моя судьба. Либо ты следуешь за мной, либо я за тобой – неважно, да мне и все равно. Если это не любовь, то я тогда просто не понимаю любви, но меня все устраивает, а если я правда болван, то не страшно. Если же тебе этого мало, то пусть. Чего бы ты ни ждала от меня, это не изменит того, что я готов тебе дать.
Нико отошел на шаг. Потом еще. Он направился к двери, и Либби не стала его задерживать.
На пороге он встал и обернулся, посмотрел, как она остывает, глядя на пламя в камине.
– Роудс, – сказал Нико, не то вопросительно, не то с мольбой.
Либби закрыла глаза и вздохнула.
– Ну ладно, ты прав, – сказала она. – Я знаю, что ты прав. Все дело… – Она повела рукой в воздухе. – Дело в вине.
Нико помедлил и спросил:
– А тебе вообще…
– …понравилось красное вино? – подсказала Либби. – Нет, – мотнула она головой. – На вкус как Иисус в бутылке.
Нико выдавил смешок, и она тоже чуть не рассмеялась. Чуть…
– От этого, – искренне, надломившимся голосом сказал Нико, – от нас с тобой не убежишь. Выхода нет.
– Это угроза?
– Да. Обещание, грозное такое. – Он помедлил еще немного. – Я серьезно, Роудс, вряд ли я тот ответ, который ты ищешь. Со мной тебе довольнее не стать. То, что ты сейчас испытываешь, при тебе и останется, просто рядом будет кто-то, кто танцует намного лучше Тристана.
Вид у Нико был самодовольный (а как же иначе), но, к счастью – и облегчению, – Либби понимала, что он прав. Осознание было похоже на сработавший болезненный рефлекс – как если бы напрягла травмированный мускул, который до этого стабильно жалела. То, что сказала симуляция Нико – будто бы все в ее жизни вращается вокруг него или приводит, в конце концов, назад к нему, – было ложью. Всего лишь очередной невидимой финишной чертой, которую Либби сама себе наметила, очередным слабым и несостоятельным решением. Будь это правдой, признание в чувствах к Нико могло бы подарить завершенность, замыкание очень простой и не требующей большого ума петли обратной связи, однако проблема заключалась совсем не в Нико.
Либби понимала, видела, почему не прошла обряд. Начать хотя бы с того, что посвящение ей не светило, ведь правил никто не отменял, однако подлинная причина, по которой она провалилась столь оглушительно – одна болезненная правда, оттененная другой, удобной и романтической, – состояла в том, что Либби всю жизнь кому-то что-то доказывала, и началось это еще задолго до появления Нико де Вароны. Уже до встречи с ним она испытывала страшный голод, ненасытность, чувствовала себя непринятой. Она верила этому букету комплексов, сделала его своим непрочным фундаментом, а присутствие Нико, живого воплощения всех ее недостатков, с готовностью подлило в огонь масла.
Вот теперь она рассмеялась, пусть и хрипло.
– Варона, перестань говорить мне, что я чувствую. Не тебе указывать, чего я хочу.
– Нет, но я могу тебя спросить, – пожал он плечами. – Чего же ты хочешь?
Она снова посмотрела в камин.
Чего же она хочет?
Ответа. На хер все, он прав. Вот ради чего все это было, всегда.
Либби хотела ответа, но не на этот вопрос.
– Я хочу провести эксперимент, – сказала она. – Завтра.
Хотелось верить, что это ее решение. Что оно рациональное, исходит от ума, а не из колодца одиночества глубиною в полжизни.
Впрочем, неважно.
– Ладно, – сказал Нико. – Ладно.
* * *
– Тебе всегда снится одно и то же, – заметил Гидеон.
Либби не помнила, когда и как он сюда проник. Где-то вдалеке над холмами поднимался дым. Сперва она решила, что это соседи жарят барбекю: шипели бургеры, отец нацепил дурацкий фартук, который Либби сшила для него в пятом классе. Кэтрин закатила глаза: пап, глупо выглядишь. Все как обычно. Жизнь идет своим чередом.
Но теперь тут был Гидеон, и Либби поняла, что по какой-то причине привязала его к этой границе сна и кошмара.
Она что-то заметила. Пятно на овеянной чувством ностальгии пригородной идиллии. Знакомая пара обуви, торчащая из-под соседского шезлонга. Вытянутые ноги. Лужа крови, просачивающаяся в щели мостовой.
Безжизненные глаза. Выброшенная в сторону рука.
Либби молча притенила глаза от палящего солнца.
– Не могу его найти, – не глядя на нее, мягко напомнил Гидеон, и Либби зажмурилась.
«Есть два варианта гибели мира, – напомнил Эзра, подтянув колени к груди, к сердцу, которое, по его словам, билось для нее. – В огне или во льду. Я видел оба».
Он еще много чего говорил. Например, «Я люблю тебя» и «Я могу ее убить».
Безжизненные глаза. Выброшенная в сторону рука.
«Проснись, – подумала Либби. – Вставай».
* * *
Она и забыла детали этой спальни. То, как целый год по утрам в окошко на восточной стене струился солнечный свет – если только она не забывала плотно задернуть занавески.
Ей полагалось спать, отдыхать. Вот она и повернулась набок.
Дверь в комнату отворилась, потом тихо закрылась.
Он забрался в кровать, мягко и плавно прижимаясь к ней сзади.
– Может быть, все изменится, – сказал на ухо Тристан. – После того, как мы все провернем. Наверное, дело в доме, в архивах, или же надо просто расшатать что-нибудь. Не знаю. – И потом еще раз, тихо: – Не знаю.
Либби не глядя взяла его за руку, погладила костяшки кулака.
– Наверное, – согласилась она чуть виновато и немного с охотой.
* * *
Когда они спустились в раскрашенную комнату, Нико силой левитации поднял огромный вазон и вывел его в раскрытое окно апсиды. Тристан выглянул