тебя сегодня тысячу признаний, пока не опьянею от мудрости. Если уж не от твоей, то от своей собственной.
Гость был почти такого же роста и комплекции, как и Гриззин Фарл. На его широкие плечи был накинут плащ из серебристого меха, мерцавшего в свете звезд.
– Там, откуда я пришел, полно бедствий и дурных предзнаменований.
– Ты, случайно, не ограбил винный погреб, когда уходил?
– Тисте делают отменное вино, что верно, то верно. Хоть какая-то польза от принесенных издалека даров. – С этими словами он извлек из сумки глиняный кувшин.
Гриззин Фарл улыбнулся:
– Каладан Бруд, я бы расцеловал тебя, будь я слепым и чуть более отчаянным, чем на самом деле.
– Придержи свои чувства, пока как следует не напьешься, но лучше думай не обо мне.
– А о ком?
– О своей жене, естественно. Вино, вообще-то, предназначалось ей.
– Ты украл ее сердце? Так я и знал, что тебе нельзя доверять! От ее грязной благодарности, которую я с легкостью себе представляю, смердит перегаром. Воистину, ты нашел тайный путь к постели моей супруги!
– Это не такая уж тайна, Гриззин, но больше я ничего не скажу, защитив тем самым твою невинность.
– Я ношу титул Защитника, а потому заткну уши и закрою глаза. Давай же сюда эту бутыль, и познаем горький вкус дурного предзнаменования.
– У меня отобрали свободу, – сказал Бруд.
Гриззин сделал три больших глотка и шумно выдохнул.
– Сколько ты за это заплатил, дурень? Отдал своего первенца? Никогда не пробовал ничего вкуснее! Да моя жена лишилась бы дара речи!
– Ну, тебе виднее, ты ведь уже много веков ее муж. Однако готов поспорить, что ни один из трех кувшинов, которые у меня с собой, не переживет эту ночь, так что сладостного вкуса этого вина бедная женщина в очередной раз не изведает. Мое сочувствие к ней не знает границ, особенно когда я сижу тут, глядя на тебя.
– Хорошо сказано, ибо нынче ночь низменных признаний. Свобода – не более чем жизнь, лишенная ответственности. О да, мы страстно жаждем свободы, но эти судороги недолги, к тому же в постели от моей жены мало толку, когда она пьяна, что мне прекрасно известно, поскольку лишь в таком состоянии бедняжка способна терпеть грубые объятия моих лап.
– Твои воспоминания вызывают в моем сердце жалость, Гриззин Фарл. А еще больше мне жаль себя, поскольку приходится их слушать.
– Не будем пока предаваться рыданиям. Промочи горло, и пусть все наши слова не причиняют тебе боли.
Каладан Бруд отхлебнул вина и поставил кувшин.
– Первый Сын Тьмы связал меня клятвой, как и я его, когда создавал брачный камень для брата Аномандера, который надумал жениться.
– Полагаю, это ненадолго.
– В смысле, брак?
– Клятва.
– Почему ты так говоришь?
– Подумал, что ложь может принести тебе облегчение. Разве иначе я мог бы называться твоим другом? Полагаю, нет. Эта бутыль опустела. Не найдешь еще одну?
– Тебе пришлось далеко забежать ради этого зайца. Гриззин.
– У меня не было особого выбора: либо это, либо полоть сорняки вокруг дома. Под недовольным, полным злобы критическим взглядом. Но теперь мне стало любопытно, и я хочу увидеть темный сад той темной женщины, сколько бы сорняков там ни росло.
– Не боишься, что на твоем пути встанет Драконус?
– Сейчас, когда мы с тобой разговариваем, он далеко позади меня и далеко впереди тебя.
– Неужели путешествует по землям азатанаев? Это меня удивляет, учитывая напряженную обстановку в Харканасе.
– Полагаю, он намерен спрятать своего ублюдка-сына.
– Есть и другие причины.
Гриззин Фарл поднял густые брови:
– Ты явно знаешь нечто большее. Держи, выпей еще.
– Тисте придают немалое значение жестам, – пояснил Каладан Бруд, беря кувшин. – Каждый поступок они превращают в символ, пока весь мир не придавит бремя тьмы. Подобным образом возводятся многие стены, запираются многие двери, и в результате королевство становится неким подобием лабиринта для всех, кто в нем живет.
– Лабиринты меня не пугают. Я умею загонять зайцев.
– Так, говоришь, ты готов пропалывать ее сад? Вообще-то, надо бы и ее тоже спросить. А то можно подумать, что сама она тут ничего не решает.
– Ха! Взгляни на меня, друг мой, так, как смотрела бы настоящая женщина! Видишь эти золотистые волосы? Яркие танцующие глаза? Уверенную осанку? Я – тайна, манящая в скрытые глубины. Прикоснуться ко мне – все равно что ощутить под пальцами драгоценные камни; встать рядом со мной – то же самое, что окунуться в волны пьянящего пряного аромата. Да любая женщина с радостью рухнет прямо в мои объятия. Таким уж я обладаю даром, дружище, и дело тут вовсе не в ширине плеч, росте, фигуре или мужественной внешности. Я мог бы быть крошечным, будто белка, и женщины все равно льнули бы ко мне, словно мухи к блюдцу с вареньем!
– Превосходная речь, Гриззин.
– Хорошо отрепетированная, – кивнул тот, – но вполне убедительная. Поверь, я изменил бы подход, не будь столь уверен, что следую верным курсом.
– Похоже, пришло время для третьего кувшина.
– Да. Уныние вроде как помахало нам рукой – но, гляди-ка, уже вновь летит сюда. Мрачное и всезнающее. Будь мой взгляд яснее, а мысли острее, я, возможно, нашел бы повод хорошенько напиться и обо всем забыть.
– Я мало что знаю об этом Аномандере Пурейке.
– Тогда я разведаю для тебя про него все, что можно. И ты сумеешь выяснить, кто стоит на другом конце твоей цепи. А заодно разузнаю, сколько в ней звеньев: совсем мало или же несчетное количество.
– Аномандер вполне уверен в себе, в этом можно не сомневаться, – сказал Каладан Бруд. – И дело не только в дарованном ему титуле и его близости к Матери-Тьме. Ему свойственны осмотрительность и вместе с тем глубокие чувства. Полагаю, Пурейк склонен к насилию, хотя оно ему и не по душе.
– То есть он занимается самобичеванием. Уже вижу, как угасает мой энтузиазм.
– Аномандер поклялся, что не вовлечет меня в их гражданскую войну.
– А эта война точно будет?
Каладан Бруд пожал плечами:
– Видишь ли, их поколение вкусило крови, а когда угасает ужас, его сменяет ностальгия. Во время войны все просто, а в этом есть определенная привлекательность. Кому из нас нравится неопределенность?
Немного подумав, Гриззин Фарл покачал головой:
– Значит, яггуты правы? Любое общество несет в себе семя собственной гибели?
– Они правы лишь отчасти, ибо упускают главное. К гибели ведет именно отсутствие общества. Когда утеряно согласие, когда заканчиваются аргументы и ни одна сторона не видит в другой братьев и сестер, возможны любые зверства.
– Ты бросаешь на тропу моих мыслей
