звезды, мы отыскивали среди них Волопаса и Ткачиху; принц говорил, что он нашел, но мне казалось, что это я нашла их, и каждый раз, стоило мне надуть губы в деланой обиде, принц принимался хохотать и крепко обнимал меня, утверждая, что красивее всего я выгляжу, когда злюсь. Я пыталась сохранить каменное лицо, но уголки рта предательски ползли вверх.
Миньминь вцепилась в меня, желая, чтобы я научила ее петь. Делать было нечего, и я научила ее петь одну арию, которую в моей прошлой жизни мы пели с подругами по общежитию, когда собирался весь курс. Однако едва мы начали учиться, как у меня вдруг мелькнула одна мысль, и я отнеслась к обучению Миньминь со всей серьезностью, репетируя с ней арию по многу-многу раз.
Однажды я сказала Миньминь:
– Сегодня вечером я пригласила кое-кого прийти и послушать, как мы поем.
– Кого? – с любопытством спросила Миньминь.
Улыбнувшись, я ничего не ответила и принялась переодеваться. Расчесав волосы, я заплела их в длинную косу, затем надела серебристо-голубой чанпао, подпоясалась золотым пояском и надела на голову круглую шапочку.
– Ты надела мужское платье! – засмеялась Миньминь, окинув меня взглядом. – Но даже так ты все равно выглядишь изящной и очаровательной.
– Ты одета в платье цзяннаньской девушки, – тоже улыбнулась я, оглядев ее со всех сторон. – И тоже смотришься нежной и очаровательной.
Пока мы обменивались шутливыми замечаниями, вошла личная служанка Миньминь и объявила:
– Прибыл господин восьмой бэйлэ.
– Так это его ты позвала послушать наше пение? – воскликнула Миньминь.
Я кивнула, и она велела служанке:
– Пригласи господина восьмого принца войти.
Мы спрятались за ширмой и оттуда наблюдали, как восьмой принц прошел внутрь и сел. На его лице отразилось небольшое удивление, отчего это хозяйка не спешит показываться, но, взглянув на ширму, он, похоже, догадался, где мы прятались. Улыбнувшись, он взял со столика чайную чашку и сделал глоток.
Подтолкнув Миньминь в спину, я прошептала:
– Иди первой.
– Я немного волнуюсь, – тоже шепотом ответила она, не двигаясь с места.
– Чего ты боишься? – улыбнулась я. – Ты же уже пела и танцевала на глазах у стольких людей.
– Но я впервые собираюсь петь арию, – пробормотала Миньминь.
С этими словами она оправила платье, взяла корзинку и, повесив ее на руку, вышла из-за ширмы.
Через крошечную щелку я наблюдала за выражением лица восьмого принца. Когда он увидел наряд Миньминь, то обомлел и бросил взгляд в сторону ширмы, словно уже догадался, как буду одета я, а затем с едва заметной улыбкой вновь перевел взгляд на девушку. Я стояла за ширмой, зная, что он не может меня видеть, но его улыбка все же заставила мое сердце пропустить удар.
С корзинкой в руке Миньминь изобразила, будто собирает тутовые листья. Легонько тряхнув складным веером, я неторопливо вышла из-за ширмы и запела:
Я, Цюху, спешу домой,
А вокруг шумит народ.
Вдаль гляжу с высот седла —
Листья тута в куль кладет
Дева До? Моя жена?
Муж ее домой придет)
Будет счастлива она…[81]
Мы с Миньминь пели, обмениваясь репликами. Она играла одинокую Лофу, которой было чуть больше двадцати лет, а я – Цюху, вернувшегося домой после долгого отсутствия. Встретив у дороги супругу, он решает проверить, хранит ли она ему верность, притворяется незнакомцем и начинает заигрывать с ней.
Приподняв веером подбородок Миньминь, я косилась на нее с легкой заигрывающей улыбкой и пела, изображая легкомысленного и распутного барчука:
Зря покинул он жену,
Дом пустой велев стеречь!
Ты похожа на луну,
Коей некого завлечь, —
Злато, что зазря лежит
Под землей на глубине.
Не любуются цветком?
Он завянет в тишине!
Я ж – тот, кто его сорвет.
В тутах – ни души; узнай,
Как Сян-ван любовный плод
С феей гор Ушань вкусил…[82]
Допев партию, я легонько погладила девушку по щеке.
Вспыхнув, Миньминь раскрыла веер и стыдливо пропела:
Ах, окститесъ, господин!
Что уста за речи льют?
Знали вы Цюху, и что ж?
Как могли задумать блуд?
Когда мы с ней репетировали, я никогда не приставала к ней настолько старательно. Похоже, с ней вообще еще никто не осмеливался вести себя подобным образом, и сейчас эта девчушка отчаянно краснела, соблазняемая другой девушкой. Разве в эту минуту она напоминала замужнюю женщину, бранящую того, кто посмел приставать к ней и разозлил ее? Она отнекивалась и скорее выглядела безгранично смущенной, но в глубине души готовой согласиться.
Под конец выступления на моем лице сохранялось самое обыденное выражение, тогда как щеки Миньминь стали пунцовыми. Бросив сконфуженный взгляд на улыбающегося восьмого принца, который аплодировал нам, она быстро выбежала из шатра.
С улыбкой глядя на меня, восьмой принц со вздохом произнес:
– Если бы господин Суван Гувалгия узнал о том, каким песням ты учишь его дочь, как бы ты выкрутилась?
– Как бы выкрутилась? – Наклонив голову, я улыбнулась ему в ответ: – Однако это была бы твоя забота, а не моя, верно?
Принц весело покосился на меня:
– Похоже, в будущем у меня появится много забот. И все же… – Подойдя ближе, он обнял меня за талию и прошептал мне в ухо: – Если жена любит своего мужа, ей не стоит создавать слишком много хлопот, ведь муж хочет подольше оставаться рядом со своей женой.
С этими словами он мягко погладил меня по щеке, и я ощутила, что мое лицо против воли краснеет. Некоторое время он внимательно разглядывал меня, а затем, издав глухой смешок, отступил назад.
Вернулась Миньминь, уже успевшая переодеться. Глядя на меня, стоявшую с красным лицом, она опустила голову, пряча улыбку, а затем спросила:
– Ты идешь переодеваться?
Не успела я ответить, как восьмой принц подал голос:
– Не надо. В этой одежде ты выглядишь особенно… – Покосившись на Миньминь, он все же договорил: – … изящно и прелестно.
Я сердито зыркнула на него, но Миньминь не увидела в его словах никакого подвоха, улыбнулась, глядя на меня, и сказала:
– Я тоже так думаю.
Изначально я нарядилась так ради восьмого принца и достигла своей цели. Одарив его легкой улыбкой, я с громким хлопком раскрыла веер, отбросила назад косу и, беззаботно обмахиваясь, отправилась переодеваться.
Днем, возвращаясь со службы,
