Если успеешь, напиши.
Таня
Евгений Пастернак
Евгений Борисович Пастернак (1923–2012) познакомился и сблизился с Константином Азадовским во второй половине 1970-х годов, во время их совместной подготовки переписки Рильке – Цветаевой – Пастернака («Письма 1926 года»), которая в свое время воспринималась как литературная сенсация, была переведена на несколько языков, а в 1990 году полностью издана и в России.
24
25.10.81
Милый Константин Маркович!
Спасибо за письмо. Хорошо, что Вы не стеснены в переписке и что (судя по Вашим письмам Лидии Владимировне) окружающие Вас условия легче, чем Вы поначалу рассчитывали. Боюсь, что зима окажется трудной и долгой – климат в Восточной Сибири тяжелый.
Книжка переписки Рильке, Цветаевой и Пастернака, судя по сведениям из Всесоюзного агентства авторского права, переводится сейчас на французский, немецкий и английский языки со сроками выхода в свет где-то к осени 1982 года. Пока тут никаких затруднений не возникло, оттяжка же сроков объясняется скрупулезностью и малой работоспособностью Хеллы Зибер-Рильке, которая представляет Рильковских наследников. С ее характером Вы знакомы по длительной истории Вашей книги «Рильке и Россия», которая, как говорят в том же ВААП’е, тоже успешно выползает на свет в обеих Германиях. Заключаются, как будто, и новые контракты. Словом, насколько я знаю, тут Ваше отсутствие не сказывается.
У нас довольно много работы, т. к. в этой пятилетке запланированы издания [сочинений Б. Пастернака] в «Сов. писателе», «Гослите» и «Науке», поэтому мы живем довольно замкнуто и стремимся к сосредоточенности. Иногда это удается.
Вышел из печати Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1979 год, но до Москвы дошли пока только экземпляры, посланные по почте авторам и их друзьям. В продажу эта довольно тоненькая книжка тут еще не поступила. Надеюсь, что Вам ее из Ленинграда уже послали.
Напишите, чем можем быть полезны и как Вам живется.
Будьте терпеливы, здоровы и благополучны.
Всего Вам хорошего.
Все Вам кланяются и желают бодрости.
Е. Пастернак
25
14.1.82 г.
Милый Константин Маркович!
Спасибо за новогоднее поздравление. Простите, что отвечаю с опозданием, но нужно было в ВААП’е справиться по интересующим Вас вопросам. О ходе издания Вашей книги в DDR они знают только, что издательство не меняло своих планов и не посылало им ничего нового. Похоже, что это не исключение и не вызывает беспокойство. Переписку Рильке, Цветаевой и Пастернака переводят еще на испанский и голландский. Профессиональные вопросы были только от французов (дополнительно к тем, о которых я Вам вскользь написал), из чего следует, что они близки к окончанию перевода и вскоре собираются приступить к изданию. Немцы и американцы живут внутриутробно, хоть и поговаривали о начале 1983 г. Вот, пожалуй, и все, что я обо всем этом узнал. В Лит. наследстве куча текущих работ, а еще более – споров и ссор. Я эту публику все меньше понимаю, хоть именно с ними, в апреле, должна была бы протекать главная часть моей работы.
Радио сообщает о морозах в Ваших краях, и мы от всей души сочувствуем Вам, частично представляя себе, каких физических и душевных сил стоит такая зимовка.
У нас невесело – 4-го января скоропостижно скончался мой дядя – Александр Леонидович Пастернак. Стараемся понемножку комментировать стихи для 2-х томного собрания, запланированного в Гослитиздате. Получается интересно, но медленно. Сдали в производство 93-й том того же Лит. Наследства, где довольно много (~ 10 п/л) нашего материала. Словом – забот хватает.
Будьте здоровы и благополучны.
Всего Вам в наступившем году хорошего.
Е. Пастернак
Евгений Рейн
Дружба с Евгением Борисовичем Рейном, начавшаяся в 1960-е годы, когда Константин Маркович много занимался поэтическим переводом, продолжилась и позднее – после того как Евгений Рейн перебрался в Москву. Азадовскому посвящено его стихотворение «Пушкинский Дом» («В петербургской таможне, в пустом кабинете…»).
Приводимое здесь письмо интересно еще и тем, что оно – единственное из публикуемых – не достигло адресата; оно было возвращено Азадовскому лагерной цензурой и таким образом осталось в его архиве.
26
Сусуман, 21 июня 82
Женюра, дорогой мой! Запоздание, с коим я отвечаю на твое письмо, имеет свои причины. Излагать их в подробностях означало бы исписать десяток, не менее, листов бумаги. Поэтому вкратце: в тот самый день, когда ты написал мне (т. е. 5 мая), я попал в штрафной изолятор, где провел ровно тридцать суток. Непосредственным поводом для водворения меня в ШИЗО был совершенный мною «акт членовредительства» – я вскрыл себе вены на левой руке. В сущности это был не столько акт членовредительства, сколько отчаянья и в какой-то мере, разумеется, протеста против той ситуации, которая создается и нагнетается вокруг меня… Действовал я в состоянии аффекта, никакого конкретного умысла у меня не было. Тем не менее, администрация колонии и магаданское Управление использовали это и «наказали» меня.
После ШИЗО я был переведен в Центральную больницу Магаданского УВД (это здесь же, в Сусумане), откуда и пишу тебе. Десять дней тому назад мне сделали небольшую, не слишком серьезную операцию на ноге, и теперь я отлеживаюсь и залечиваю все свои раны. Рука зажила, нога заживает. До 1 июля я вернусь на зону – для новых «испытаний на прочность». Мне осталось ровно полгода.
С удивлением узнал я из твоего письма о том, что в отношении меня в Москве продолжает царить «некоторое недоумение». Мне-то как раз кажется, что дело мое – кристально чистое по своей структуре, т. е. по тому вопиющему беззаконию, которое оно собой являет. Причины его коренятся в двух судебных процессах, которые предшествовали моему и в которых я был участником, свидетелем или потерпевшим: дело Равича (Мухинское училище) и дело Ткачева (сосед Светланы). Что же касается наркотика (т. е. того, как он оказался в моей квартире), то здесь вообще все шито белыми нитками. И всем, с кем я сталкиваюсь в последние полтора года, это сразу же становится ясно. Чего же тут недоумевать?!
За всеми событиями мая-июня проблемы, связанные у меня с Л[итературным] Н[аследством], отступили на задний план. Поэтому сегодня я о них не пишу.
Потрясен тем, что ты написал мне о своей маме. Как же так? И главное – что ты теперь будешь делать? Ведь все это ложится на твои плечи. Мужайся, Женюра… Я обнимаю тебя и надеюсь вскоре получить от тебя весточку. Привет нашим общим…
К.А.
Ольга Саваренская
Ольга Сергеевна Саваренская (1948–2000), театральный художник и живописец, училась на курсе Н.П. Акимова и не без блеска освоила переданное ей мастерство; входила в число друзей Азадовского «театрального круга», к которому принадлежали также режиссеры Генриетта Яновская и Кама Гинкас, муж Ольги актер Вадим Жук и др. С Азадовским познакомилась в начале 1970-х годов в Петрозаводске, где Азадовский преподавал иностранные языки в местном пединституте, а Ольга после окончания ленинградского Института театра, музыки и кинематографии оформляла спектакли в петрозаводском Финском драматическом театре (позднее переименованном в Национальный театр Карелии).
27
19 сентября 1982
Здравствуйте, дорогой Костенька!
Ваше летнее письмо мне переслали в июне, и с тех пор по сегодняшний день я терзаюсь угрызениями совести. Причина моего столь долго молчания – в полном отупении: сначала из-за двухмесячного шума мисхорских волн, потом – из-за несерьезного, но длительного и занудного недомогания.
В результате окончательного размягчения мозгов я поступила на курсы французского языка в Дом офицеров, Костя! И дважды в неделю, рядом с биллиардной, где только генералы, офицеры и прапорщики СА гоняют киями шары, мы хором разучиваем [œ] и [ǝ].
Вадик серьезно предполагает, что на самом деле я регулярно бегаю на танцы, но, уважая мою инстинктивную жажду омоложения, не делает никаких расспросов.
Видимо, это было бы правильнее с моей стороны… офицеры, как птицы, с массой пуговиц вокруг! Красиво!
А выставки, Костенька, сейчас неинтересные. Шишкин, например. Или же в Манеже «Садовое и парковое искусство Петербурга – Ленинграда». Может быть, я опять неправа – но очень уж скучная, чертежная у них афиша. Сейчас открылся в ГРМ Кипренский. Надо будет проверить. Как-то мы зашли в Русский и прошлись по всем залам (за исключением икон и, увы, закрытого на ремонт любимого периода нач. ХХ в.). Поразились чудовищной надуманности и неестественности знаменитого Брюллова. Вставленные личики в заранее нарисованные фигуры, по вкусу сравнимые, пожалуй, с Нестеровым! В репродукциях все значительно облагороженней. Очень красивый – Рокотов – нежный живописец. Замечательный Антропов, но, к сожалению, всего три работы. Зал Сороки и Щедровского и по соседству – Федотов.
